* * *
Профессор Кроль смотрел в окно. Смотрел, как Иванна со своим молодым человеком уходят по парковой тропинке, и он обнимает ее за плечи, а она что-то говорит ему на ходу, потом они останавливаются, и Иванна снова что-то говорит ему, а он прижимает ее голову к своему плечу, но она вырывается и идет вперед, а он бредет следом, хлопая себя по карманам, и, наконец, закуривает на ходу. И так они исчезают за поворотом, и из-за того же поворота появляются дети на лошадях – мальчик и девочка в одинаковых синих «алясках» – румяные, как снегири. Юные всадники движутся медленно, шагом, а когда приближаются, профессор Кроль увидел наушники у них в ушах и подумал, какое это, наверное, чудесное занятие – ездить верхом по сонному холодному парку вдвоем, слушать музыку и никуда-никуда не торопиться.
Затем подумал, что пора бы ехать домой на обед, надел свою неубиваемую куртку цвета хаки с бурой цигейковой подстежкой, взял шапку и пошел через конференц-зал к выходу, прихрамывая. Ныл тазобедренный сустав, и к тому же профессор чувствовал себя как-то взволнованно и странно. Он давно уже задвинул те события за границу сознания, с тех пор произошло много чего.
Тогда он только-только защитился и считался молодым доктором – в сорок лет получить докторскую степень было очень престижно. Руководство поддерживало молодых ученых, преференции в виде участия во всевозможных международных семинарах и симпозиумах как-то компенсировали невзрачную зарплату и совсем уж унизительные гонорары за публикации в реферативных журналах. Правда, ездили только в страны соцлагеря, да еще регулярно в Москву и Киев, но и то было славно и весело. Да к тому же защищались его аспиранты, утверждались новые хоздоговорные темы, и ощущение полноты жизни и масштаба деятельности пульсировало в нем, как вторая кровеносная система. Теперь он уже тридцать лет как доктор наук, двадцать лет завлаб, у него родились и выросли внуки, и в позапрошлом году Кроль с легким сердцем отказался от должности директора института – он еще хочет пожить в свое удовольствие, и эти административные хлопоты ему не нужны, для здоровья не полезны и никаких особых денег ему не принесут. Внутренне у него сложилось ощущение выполненной жизненной программы. Он радовался всяким мелочам – зимней рыбалке, дачным огурцам с пупырышками, успешному летнему отдыху домочадцев в Скадовске. Но вот появилась Иванна, и профессор замаялся. И сейчас пытался что-то вспомнить – сам не знал, что именно. Однако чувствовал, что должен что-то вспомнить или понять.
В конференц-зале стояла наполовину разобранная елка, и Василий Ильич вдруг почему-то остановился, стал смотреть на рельефного картонного петушка с полустертыми красками. Петушок качался у него перед лицом, подвешенный за грязную розовую нитку, а слева от него висела стеклянная Спасская башня, когда-то, наверное, ярко-красная, а теперь полупрозрачная от старости. Он посмотрел вниз, увидел ржавую железную крестовину и вспомнил, что почти тридцать лет назад по поручению профсоюза сам же и покупал эту крестовину в «Хозтоварах». Магазин «Хозтовары» находился в его доме, и только там была такая большая устойчивая крестовина с крупными крепежными винтами – для высокой елки.
Из библиотеки появилась вечная институтская библиотекарша Юдифь Анатольевна по прозвищу Черная Касса – она, нежно прижав к груди, несла метровую Снегурочку. И Снегурочка в своей голубой шубе с желтым ватным подбоем тоже была пенсионеркой. Видно было, что шубу неоднократно починяли, маскировали прорехи все той же лабораторной ватой и марлей – желто-коричневой, поджаренной в автоклаве.
– Привет, дедушка, – сказала Черная Касса и установила скрипучую Снегурочку на пол. – Хотела уже прятать в чулан, а вижу – кокошник отваливается. Подклеить надо.
– Привет, бабушка, – заулыбался Василий Ильич. – Хорошая елка попалась, повезло. Считай, до марта достояла. Небось, и на стремянку полезешь?
– На стремянку не полезу, – вздохнула Черная Касса. – На стремянку пускай Дацюк лезет. Сейчас пообедает и полезет. Надо же звезду снять.
– А что, – спросил Кроль, – так с семидесятых новых игрушек и не покупали?
– Да все руки не доходят, – вздохнула Черная Касса и поправила обеими руками пышную седую прическу с начесом. – Что ты хочешь, Васька, у руководства до обновления библиотечного фонда десять лет руки не доходят. И до ремонта стеллажей. Подписку на зарубежную периодику делали уж и не помню когда. А ты говоришь – игрушки… Есть эти петушки и зайчики – и замечательно. Я, например, глядя на них, испытываю ностальгию.
Черной Кассой Юдифь Анатольевну звали с незапамятных времен. Три соседние лаборатории – риккетсиозов и зоонозов, фитопатогенных вирусов и микробиологии почв, а также примкнувший к ним маленький коллектив научной библиотеки дружили, ходили друг к другу на чай и на дни рождения и однажды договорились сделать собственную кассу взаимопомощи, альтернативную профсоюзной, откуда еще никому больше мятой десятки никогда урвать не удавалось. Вести дела и хранить общественные деньги поручили аккуратной Юдочке – в ее полном распоряжении был сейф для материалов с грифом «для служебного пользования», там и нашелся уголок для картонной коробки с деньгами. Хранителем Юдифь была безупречным, а к прозвищу Черная Касса относилась юмористически.
– Слушай… – рассеянно сказал Василий Ильич, глядя на Снегурочкин кокошник, с которого свисала на нитке перламутровая бусинка. – Помнишь, утром, в тот день, когда погибли Серега с Женькой, только немного раньше, мы с тобой курили на вашем библиотечном балконе, и ты мне что-то говорила о Динке Городецкой. А потом прибежали ребята, стали кричать, что просел виварий, и мы все побежали туда, стали разгребать крышу. Но тут прибежал Марченко, который только накануне вернулся из командировки, и запретил трогать. Замдиректора тоже прибежал, Костин Валерий Михайлович, и стоял белый как полотно… Да? Коля с Пантюковым не слушали Марченко и отталкивали его, а тот кричал, что это приказ, и тут приехали менты и парни в штатском, поставили кордон… Но я отвлекся. Что ты мне говорила о Динке?
– Ну как что? – удивилась Черная Касса. – Я говорила, что Динка совсем стыд потеряла и готова средь белого дня Сереге в штаны залезть, что все об этом говорят, и только ты не видишь, а ведь она твоя подчиненная. Ни Женьки Динка не стеснялась, никого. А Женька очень нервничала, плакала у меня за стеллажами, однажды даже там и уснула, на диванчике – я ей валерьянку дала. Ну вот. Я тебе и говорила, может, ты с шалавой Динкой поговоришь, а то у нее бешенство матки, и у меня люди за стеллажами плачут…
– Нет, – перебил Василий Ильич нетерпеливо, – про бешенство матки я помню, это ты мне раньше говорила. А в то утро сказала что-то другое.
– Другое? – с сомнением переспросила Черная Касса.
– Про Динку, но другое. Вроде она… Что?
– А-а, вспомнила! Я говорила, что она сказалась больной и неделю не ходит на работу, якобы на больничном. Только накануне вечером я задержалась с инвентаризацией, и вдруг ее возле новой пристройки встретила… «Ты же хвораешь, Диночка, – сказала ей, – что же ты тут шаришься как привидение, когда все домой ушли?» А та что-то невнятное буркнула и была ужасно мрачной. Ужасно. Я ее такой никогда не видела. Она же вообще-то всегда ржала как ненормальная. А на следующий день Женька мне по секрету сказала, что Динка к Сереге теперь за версту не подходит, как отрезало, и даже на улице переходит на другую сторону. Я тогда подумала, что, наверное, Серега как-то с Городецкой поговорил… в общем, дал понять… послал, короче. Видимо, заметил, в конце концов, как Женька переживает. Хотя Женька была страшно гордая. Я ей, к примеру, говорю: «Ты спроси Сережку, что Динка к нему лезет. Может, когда было у них что? Может, повод дал, а теперь не знает куда деться?» На что мне Женька сказала, что до выяснения отношений с родным мужем она себя не унизит. Представляешь? Я-то бы на ее месте сковородкой его по голове… А ты к чему спрашиваешь?
