Словом, Шетарди был на редкость многословен, и письмо его по пышности и возвышенности слога напоминало оду на воцарение новой государыни, за неимением таланта у автора изложенную прозой. Андре узнал и о том, что в ночь переворота гренадеры разбудили и арестовали правительницу Анну, а младенца-императора Елизавета увезла в своих санях и тешилась им, как игрушкой.
В числе ближайших сподвижников Елисавет Петровны Шетарди называл Шуваловых, Воронцовых и «друга нелицемерного» Алексея Разумовского, которого сразу же после воцарения Елизавета возвела в графы. Вскоре новая государыня должна была короноваться в Москве, а пока расплачивалась со всеми, кто помог ее воцарению. Словом, д’Акевилю надо было поспешить предстать перед Елизаветой, пока она не забыла о том, что взошла на российский престол, разорив одного из французских подданных.
Настенька оказалась счастливее д’Акевиля – она получила записку от самой государыни.
«Ангел мой, Настя, – писала Елисавет Петровна, – с Божьей помощью взошла я на российский престол, и брата твоего освободить не замедлю. Одно меня тяготит – имя ему в Сибири переменили, и сыскать Алешеньку нелегко будет. Особливо ежели он подурнел в заточении…»
Последняя фраза из Елизаветиного письма обрушилась на Настеньку, как ливень. Все эти годы сестра ссыльного Шубина даже и не помышляла о том, что годы заточения могли изменить внешность и душу брата. Впервые подумала она о том, что из ссылки вернется не прежний Алеша, а изуродованный, обессилевший, потерявший все узник. И о чем она будет говорить с этим незнакомцем, наверняка бесконечно чуждым своему прошлому, а, стало быть, и сестре?!
«Он ведь и с Лизанькой, может статься, говорить не захочет, куда уж со мной…» – думала Настя, собираясь в дорогу. Но все эти опасения и страхи не помешали чете д’Акевилей выехать в Россию немедля. Ехал с ними и восьмилетний сын. Все эти десять лет Россия терпеливо ждала за дверью, пока Настенька натешится своим хрупким счастьем и вернется к былым печалям и тяготам, прочнее которых, казалось, не было ничего на свете.
Глава пятая
Возвращение Шубина
Алешу искали почти год, и все это время Настя переходила от надежды к отчаянию, а Елизавета – от ожидания к облегчению. В глубине души Елизавета боялась возвращения Шубина. Даже ее любвеобильное сердце не могло вместить двух ангелов сразу. С тех самых пор, как цесаревна впервые услыхала в церкви малороссийского певчего, место подле нее было бесповоротно занято, и теперь она не могла предложить Шубину ничего, кроме сочувствия.
И все же она ждала – располневшая тридцатилетняя красавица, ноябрьской ночью 1741 года ставшая императрицей, непрестанно проигрывала, представляла, набрасывала сцену их будущей встречи. И каждый раз Елисавет Петровна не находила нужных слов – придуманная и обращенная к Алеше речь звучала то слишком жалостливо, то слишком обнадеживающе. А ведь она не хотела ни оскорблять своего былого друга напрасными сожалениями, ни внушать ему тщетные надежды. Елизавете хотелось лишь поставить точку в растянувшейся на десять лет драме – щедро осыпать Шубина чинами и милостями, попрощаться и отпустить с миром. Но слова прощания не шли ей на ум…
Настеньку томили совсем иные страхи – она боялась, что спасение брата куплено слишком дорогой ценой. С тех самых пор, когда по дороге в Россию, в Риге, д’Акевили встретили отправлявшуюся в сибирскую ссылку брауншвейгскую фамилию – правительницу Анну с мужем, детьми и фрейлиной Менгден, – Настю не покидало чувство, близкое к раскаянию. Сначала императрица Елизавета хотела отпустить сверженное императорское семейство в Германию, как советовал ей Алеша Разумовский, но затем сменила великодушный порыв на расчетливую жестокость.
Правительницу Анну разлучили с младенцем-сыном, имевшим несчастье родиться императором, а потом, в Риге, путников, уже дышавших свободой и Европой, повернули в Сибирь. И надо было случиться так, что д’Акевили столкнулись с каретой правительницы Анны в то самое мгновение, когда ее нагнал Елизаветин курьер. Сопровождавший брауншвейгскую фамилию конвой велел кучеру поворачивать, и Настенька навсегда запомнила бледное, страдальческое лицо Анны Леопольдовны, вжавшееся в каретное оконце. Теперь это лицо, вместо Алешиного, тревожило ее сны.
Д’Акевилю тоже было не по себе. Все эти годы они с Шетарди занимались политикой с такой легкостью и азартом, как будто сидели за игорным столом, но и думать не хотели о том, что из-под карт рано или поздно начнет сочиться кровь. Елизавета, правда, была верна данному в ночь переворота слову и не стала лишать поверженных врагов жизни. Но она позволила им медленно умирать в ссылке.
«Право, я начинаю охладевать к дипломатической карьере… – думал д’Акевиль. – Но ведь я нищий, а Елизавета баснословно богата. Императрице пора отдавать долги».
Елизавета не замедлила расплатиться с д’Акевилем. Он не только поправил свои дела, но и разбогател. Однако от дел отошел окончательно, бросил дипломатическую службу и навсегда потерял к ней вкус. Лишь одно удерживало д’Акевиля и Настеньку подле новой императрицы – они дожидались Алешиного возвращения.
* * *
К располневшей тридцатилетней государыне шел бывший узник в генеральском мундире. Он потерял молодость и красоту, но приобрел свободу и состояние. Все эти годы он тратил душевные силы лишь на то, чтобы переносить физические страдания. Он смирился с отчаянием, но не мог вынести надежды.
Настенька стояла подле императрицы, а та держала ее за руку, как в прежние, несчастные времена. Обе женщины молчали. Всего несколько шагов разделяло Алешу и Елизавету, но преодолеть это пустяковое расстояние было труднее, чем десятилетнюю разлуку. И только когда Шубин вдруг замер посреди залы, Елизавета выпустила руку Настеньки и решилась подойти к своему былому другу. Слезы с удивительной легкостью заструились из глаз императрицы – они всегда давались ей легче, чем слова, а теперь были как раз кстати. Она с трудом узнавала Алешу, как слепая, ощупывала его лицо и мучительно искала прежние, любимые черты. Шубин прервал ее поиски.
– Я изменился, Лиза, – безучастно сказал он. – Я не мог остаться прежним. Вот, ты меня узнать боишься… Красоту мою былую ищешь. А ведь нет ее боле. И меня, прежнего, нет.
– Кто же есть, Алешенька?
– Гвардии генерал Алексей Шубин, – отрапортовал Алеша. – Ты сама меня пожаловала. Только я в отставку выйду. Пора на покой. Домой, в сельцо свое, уеду.
– На покой… – задумчиво повторила Елизавета. – Речка Сера течет тихо-тихо, дом на холме стоит каменный. И в доме том цесаревна молодого сержанта принимает. Помнишь, как было, ангел мой?
– Помню, – ответил Шубин, и сердце его, разбуженное сладким, грудным голосом Елизаветы, болезненно заныло. – Только не вернется это.
– Не вернется… – повторила Елизавета. – Я другого люблю. Алешей его зовут, как тебя.
– Знаю, Лиза, – вздохнул Шубин.
– А коли знаешь, – с тайной надеждой прошептала Елизавета, – скажи, как мне быть.
– С ним оставаться.
