Итак, я прибыл в Керзервенн поздно вечером. Дорога была ужасной, я отбил себе зад, пока проехал по всем ухабам, которыми так богаты наши дороги! О, эти нижнебретонские дороги! Пожалуй, ни в одной стране мира, включая самые отдаленные, не найдешь ты таких скверных дорог! Как только пойдет дождь (а он в нашей сырой местности идет чуть ли не каждый день), путь превращается в сплошное грязное месиво. Стоит этому месиву чуть подсохнуть, и любой проезжающий экипаж вздымает тучи пыли; осенью и зимой же грязь смерзается неровно и бедный путешественник вынужден подпрыгивать и метаться, то и дело приземляясь на жесткую скамью. Вот такой нелегкий путь проделал я до Керзервенн, где нашел моего кузена в добром здравии. Он встретил меня весьма радушно и тут же познакомил меня со своею женою, премилым созданием семнадцати лет от роду. Она оробела при виде меня, и от того казалась еще прекраснее. Щеки ее были румяны подобно спелым яблочкам, белые кудри придавали ей поистине ангельский вид. Она была воспитана и любезна, несмотря на свое довольно скромное происхождение. Глядя на ее полную грудь и круглый живот, я предположил, что она намеревается продолжить славный род Ле Пеллетье, и не ошибся в своем предположении.
Кузен мой болтал без умолку, он провел меня по всем помещениям, хвалясь обустройством замка. Скажу тебе, друг мой — разумеется, то, что я сообщаю тебе, я не осмелился высказать вслух при моей кузене и его очаровательной супруге — тот монастырь, где мы воспитывались, кажется мне после посещения замка Керзервенн весьма уютным и обустроенным с учетом удобства в нем проживающих. Как описать тебе состояние замка? Вообрази старинное строение (а постройка, думается мне, была возведена сразу после окончания Столетней войны), готовое вот-вот обрушиться; крыша его перекосилась и протекает в нескольких местах; стены держатся на молитвах обитателей замка, а все столбы и балки прогнили так, что мне страшно было прикоснуться к ним рукою.
Впрочем, радушный прием хозяев и сытная еда несколько скрасили неблагоприятное впечатление от сего исторического здания. В камине был зажарен специально для меня молочный поросенок; слуга принес на стол несколько бутылей местного сидра.
О, если бы ты знал, что за сидр пил я в Керзервенн! Золотистый, нет, янтарный, чуть терпкий, игристый, он пощипывал язык и оставлял после глотка приятный привкус. Он опьянял мягко и незаметно, так что все вокруг вдруг становилось добрым и приятным, и я не замечал уже ни сырости, ни пятен плесени на стенах, ни гнилых перекрытий над головой… Разговор становился все более увлекательным, а моя новоиспеченная родственница казалась самой прекрасной женщиной на свете…
…Воздействие сидра на наше грешное тело тебе известно. По прошествии некоторого времени я ощутил сильный зов природы и вынужден был осведомиться, где находится то самое место, куда мне следовало отправиться, чтобы сделать то, что за меня исполнить никто бы не смог. Хозяин замка встал из-за стола и, проводив меня на крыльцо, указал в дальний угол сада, весьма, надо сказать, запущенного. Я поблагодарил его и отправился, куда мне было указано, дабы выполнить свой долг перед природой. С превеликим трудом отыскал я указанное строение, скрытое густыми зарослями. Войдя туда, я ощутил, что долг мой перед природой серьезнее, чем я предполагал ранее, и уселся, намереваясь предаться размышлениям в уединении.
Прошу простить меня заранее, любезный мой, за включение столь низменных и не совсем пристойных подробностей в мой рассказ, однако без них он теряет весь смысл. Итак, по прошествии некоторого времени я стал озираться в поисках бумаги, тряпки, или хотя бы пакли для достойного завершения моего дела. Ты смеешься, когда читаешь эти строки? А мне, представь, было не до смеха. В Керзервенн читают и пишут мало, бумага в этих краях дорога, а уровень гигиены столь низок и примитивен, что я готовился к самому худшему. Сквозь щелочку между плохо пригнанных досок проникал слабый луч заходящего солнца, и разглядеть что-либо было нелегко. Однако взгляд мой упал на какую-то изодранную рукописную книгу. Страницы в ней были небрежно вырваны и сомнения в том, для чего эта книга использовалась, у меня не возникало. Ты знаешь, сколь трепетно я отношусь к книгам, в особенности старинным, но тут я решил все же продолжить надругательство над рукописью, ибо другой возможности привести себя в надлежащий вид у меня не было. И все же перед тем, как решиться на это, я решил поднести изорванные страницы к глазам и прочитать, что же за книга попала у хозяев замка в такую немилость. При тусклом свете последнего луча солнца, чудом пробившегося в место моего уединения, я разобрал несколько строк, написанных на столь нелюбимом тобою нижнебретонском наречии. Знал бы ты, ЧТО ЭТО БЫЛИ ЗА СТРОКИ! Руки мои задрожали. Я был невольным соучастником наихудшего из святотатств. Не веря себе, я перечел еще раз. Да, ошибки быть не могло. Я держал в руках обрывки Евангелия на бретонском наречии! Я ужаснулся при мысли о том, что мог бы по рассеянности использовать страницы из книги, не удосуживаясь их прочесть.
Кто и зачем кощунственно поместил сюда Книгу, чтобы таким непристойным образом опозорить ее? Сомнений не было, кто-то решил над нею надругаться, ведь судя по ее виду, она предназначалась явно не для чтения. Я вознегодовал и решил пренебречь телесной чистотою ради чистоты духовной. Я бережно обнял книгу и вынес ее из позорного заточения на свет Божий. Бредя по саду, я рассматривал свою находку. Увы! Жители Керзервенн оставили лишь десяток нетронутых страниц, остальные же были порваны и использованы. Я был сокрушен.
Когда я вошел в залу, кузен заметил перемену в моем лице. Он спросил, что со мной произошло, и предположил, что слишком жирная свинина успела навредить моему желудку. Я уверил его в том, что здоровье мое безупречно и выложил на стол найденную мною изуродованную книгу. Кузен мой поморщился и попросил убрать «это» со стола подальше, так как от «этого» прескверно пахнет отхожим местом, а жена его, в нынешнем ее положении, не переносит подобные запахи. Я потребовал объяснений относительно книги. Кузен пожал плечами, назвал меня попом-мракобесом (ты же знаешь, что он сам ни во что не верит), и обещал рассказать историю этой книги с условием, что я немедленно уберу ее со стола.
Я бережно убрал со стола поруганную Книгу и отнес ее к себе наверх в комнату, которую мне отвели. Спустившись вниз по старой скрипучей лестнице, которая готова была рухнуть подо мною, хотя я не считаю себя излишне тучным, я застал супругов за каким-то оживленным спором, который прервался тут же, как только я оказался подле них. Кузен выглядел взволнованным и раздраженным.
— Помолчи, Маргарита, — сказал он отрывисто, и обратился ко мне: — Моя жена просто помешана на всех этих поповских историях. Как и обещал, я расскажу Вам про эту книжицу.Я думаю, что Вам, дорогой мой кузен, как и всем, кто занимается нашими скромными и никому не нужными нижнебретонскими рукописями, известно имя Жана Юэльвана.
— Разумеется, — отвечал я. — Он был священником в Брие с 1679 по 1684 год…
— Хорош священник! — перебил меня мой собеседник. — До того, как он принял сан, успел побывать и моряком и мушкетером, и, наверное, много пролил крови человеческой, прежде чем заделаться спасителем душ. Я-то знаю, в семье до сих пор о нем много чего рассказывают.
