— В семье? А разве он нам родственник? — удивился я.
— Нам — нет, — сухо отвечал мне кузен, — а вот Маргарита (так звали его красавицу-жену) состоит с ним в дальнем родстве.
Тут мой кузен пустился к такие генеалогические изыски, которые утомили бы тебя, возьмись я их пересказывать. У нас в Бретани почти все друг другу родственники: издавна в семьях рождалось помногу детей, пятнадцать, а то и двадцать потомков — и в наши дни не редкость. Боюсь, что твои парижские приятельницы, которые всеми силами противятся воле Божьей и природе человеческой, дабы произвести на свет как можно меньше отпрысков, пришли бы в ужас, узнав о нашем бретонском чадолюбии. Следовательно, когда люди женятся между собой, то у каждого в придачу к нескольким десяткам собственных родственников, прибавляется еще столько же со стороны супруга или супруги. Поэтому родство Маргариты с Жаном Юэльваном меня ничуть не удивило.
Закончив свой рассказ о родственниках, кузен продолжал:
— Думаю, что тебе известно, что Жан Юэльван, в точности как и ты, был помешан на старинных бретонских рукописях. Больше того, она сам считал себя литератором и не поленился написать тринадцать томов какой-то галиматьи. Он так любил изводить чернила и бумагу, что сделал несколько списков перевода Библии на нижнебретонское наречие.
Сердце мое учащенно забилось. Я всегда волнуюсь, когда нападаю на след какой-нибудь новой рукописи. А такое сокровище, как Святое Писание на нашем родном языке, я давно мечтал найти. Я знал, что кто-то когда-то создал такой перевод, частью в стихах, а частью в прозе. В семнадцатом столетии наши священники предлагали даже ввести богослужение на родном для их народа языке — почему мы должны отдаляться от своих же прихожан, которые клюют носом во время мессы только потому, что ничего не понимают из нашей латыни? Почему Святое Писание доступно лишь тем, кто умеет читать по-латински? Прав был Жан Юэльван — надо было дать крестьянину в его заскорузлые руки такую Библию, которую, даже будучи полуграмотным, он мог бы прочесть и пропустить через сердце. Но в то время, как ты знаешь, делами церковной реформы ведали Иезуиты, и многие из них — увы! — вместо того, чтобы дать народу возможность потянуться к религии, подобно школьным учителям, вбивали в их головы свою доктрину, пытаясь таким образом «просветить их». Они запретили издавать Библию на нашем родном наречии, назвав ее еретической. Я давным-давно искал человека, который смог бы навести меня на след запрещенной Библии и вот, кажется, нашел…
— Та самая пропахшая отхожим местом книжка, которую ты изволил положить на стол, и есть один из тех списков…
— Один из списков? Это значит, их было несколько? — я не верил своим ушам. Это означало, что где-то, возможно, есть целая рукопись, не разорванная на части.
— Да, отец Маргариты говорил, что их было пять. Одну из них он оставил здесь, ту самую, которую я решил использовать в хозяйстве. А где другие — не знаю.
— Знает ли об этом отец Маргариты? — спросил я и только тут заметил, что молодая жена моего кузена сидит сгорбившись и закрыв лицо руками. Вероятно, ей было очень стыдно. Как и большинство бретонок, она была с детства набожна и вряд ли одобряла поведение супруга, который вел себя не лучше, чем дикарь-язычник, с той лишь разницей, что, в отличие от дикарей, он ведал, что творил. Мне стало жаль молодую женщину, и я решил завершить разговор, однако сделал это весьма неловко:
— Маргарита, а могу ли я переговорить с твоим отцом по поводу этих списков?
Красавица еще больше покраснела, и покачала головой:
— Нет, господин Пеллетье, это невозможно. Батюшка умер год тому назад, да простит ему Господь все его прегрешения.
Было уже поздно и ни у меня, ни у моих гостеприимных хозяев не было желания продолжать беседу. Было уже темно; служанка со свечой в руке проводила меня на верх, в комнату которую отвели мне для ночлега. Запах в ней стоял пренеприятный, извлеченная мною рукопись успела распространить зловоние по всей маленькой и душной комнатке. Впрочем, погода стояла не очень холодная и я приоткрыл окно. Струйка свежего воздуха ворвалась в комнату и погасила свечу. Раздеваться мне пришлось в кромешной темноте.
Перед сном я помолился и попросил Господа простить моему родственнику все его прегрешения, и даже его неверие, которое, по моему мнению, было лишь следствием скудности его ума. Кровать в комнате была старинная, с резными дверцами, которые я закрыл, чтобы укрыться от сквозняка. Перина (или что это было?) пахла прелью и мышами, я долго ворочался и никак не мог заснуть. Как только дрема слегка затуманила мой разум, я услышал, как поскрипывают половицы. Кто-то крался к моей двери, стараясь ступать легко и незаметно, но любое движение в этом старом жилище сопровождалось такими жалобными звуками, какие только может издавать старое измученное дерево. Шаги то прекращались, то удалялись, то снова приближались, казалось, что кто-то бродит возле моей двери, но не решается войти. Ты знаешь, мой друг, я человек отнюдь не суеверный, но долгая дорога и переживания утомили меня настолько, что мне стало не по себе. Ты, наверное, смеешься, читая мое послание, но представь себе: ты лежишь в полной темноте и не видишь даже кончика своего носа; за окном завывает ветер, гонит по темному небу невидимые облака; изредка раздается крик совы и другие ночные звуки… И эти шаги, непонятно кому принадлежащие, и этот скрип, который пытаются скрыть, и медленно-медленно открывающаяся дверь, которая издает жуткий стон — всего этого достаточно, чтобы напугать и самого смелого человека.
Ты знаешь, я не верю в призраки и привидения, о которых так любят рассказывать в бретонским деревнях. Поэтому, когда я увидел, как, прикрывая свечу ладонью, в комнату плавно вошел силуэт, одетый в ниспадающие белые одежды, я сразу понял, что это никто иной как жена моего кузена — безбожника. Но зачем она явилась сюда, босая, полунагая, в одном ночном платье и наброшенной на плечи шали, с распущенными волосами подобно колдунье Жанедиг из нижнебретонских баллад?
— Простите меня, святой отец, — кротко сказала она, присаживаясь подле меня на прикроватную лавочку. — Я ни за что бы не стала к Вам являться в такой час и в таком виде, если бы не наш с Вами вечерний разговор.
— Слушаю тебя, дитя мое, — ответил я, открыв одну из створок кровати и присаживаясь на постели.
— Мне стыдно, очень стыдно за то, что произошло, но, видит Бог, я никак не могла уговорить мужа оставить ту самую книгу в покое.
— Верю тебе, — ласково отвечал я, — я видел, как ты закрывала лицо руками.
— Позвольте мне рассказать Вам о том, как это все началось. Мы полюбили друг друга, когда мне было пятнадцать. Мой отец не хотел отдавать меня замуж за Ива, потому что у Ива почти совсем не было денег. Зарабатывать он их не умел или не хотел, а может просто ему не везло, я не знаю… Отец уже готов было отдать меня за другого, но вдруг Ив явился к нам в дом с подарками и деньгами и сказал, что ему в наследство достался замок его дяди по матери, который умер старым холостяком. Отец сменил гнев на милость. Замок, правда, оказался старой развалиной, но скоро мы его отстроим: денег у Ива много. Я долго не могла понять, откуда они берутся, ведь дядя умер в долгах и не мог оставить никакого капитала. Ив долго отнекивался, а потом рассказал.. — Она поежилась и огляделась вокруг. Пламя свечи задрожало. Я предложил ей закрыть окно, боясь, что и ее свеча погаснет и ей нелегко будет вернуться в свою спальню. Маргарита с трудом закрыла окно, потом снова села подле меня и продолжила свой рассказ. — В тот вечер, когда Ив поругался с моим отцом из-за того, что отец не отдавал меня ему в жены, его друзья поджидали его в кабаке Лагадека. Вы, наверное, не знаете, что это за кабак. Он пользуется в округе самой дурной славой, там часто случаются потасовки. Говорят, что Лагадек получил от дьявола какой-то особый рецепт крепкой водки, от которой в людей вселяется бес и заставляет их грешить, пока хмель не выветрится. Ив выпил немного и вскоре пошел домой. Одному идти было страшновато. Он жил тогда в двух лье отсюда у старой тетки, от которой тоже ждал наследства, и ему надо было пройти мимо перекрестка близ Керзервенн. Там, на самом перекрестке стоит старый дуб, которому, говорят уже тысяча лет, а рядом с дубом — распятие (да Вы, наверное, сами видели, когда проезжали). Распятие поставили не так давно, потому что около того дуба на перекрестке происходили всякие нехорошие вещи. Там плясали корриганы и заставляли идти с ними в хоровод всякого, кто будет проходить той дорогой…
