– Этот больно уж… крут, – сказала матушка. – А тот… Надо батюшку спросить, – воздела она глаза к портрету.
Вечером, при свечах, отбрасывающих на стены колеблющиеся тени, в небольшой комнате с занавешенными окнами, видимо, специально обставленной для этих целей, начался спиритический сеанс. Участниц было трое: матушка Валерии, сама Валерия и нянюшка Серафима.
Они сидели за небольшим круглым столиком, по краю которого в секторах написаны были буквы алфавита, а посредине лежало блюдечко донцем вверх. Матушка перекрестилась, то же сделали остальные. Затем матушка, обращаясь к кому-то наверх, начала говорить:
– Свет наш ясный Родион Алексеич! Слышишь ли ты нас?
Она прислушалась, потом кивнула:
– Слышит… Знаешь ли ты, Родион Алексеич, о дочери нашей Валерии? Письмо ей пришло марьяжное. Знаешь ли, от кого?
И снова прислушалась и кивнула:
– Знает… Тогда ответь, друг наш дальний, благодетель, кому быть суженым дочери нашей?
Она сделала паузу, потом по кивку ее все трое положили пальцы на блюдечко, и оно пришло в движение. Глаза у всех троих были прикрыты, они наощупь толкали кончиками пальцев блюдечко, а оно ползло и ползло к краю стола, пока не остановилось на букве «И».
– Мы слышим тебя! Говори дальше! – одушевилась матушка.
И снова поползло блюдце, и остановилось на букве «Н».
– Никак Иннокентий? – предположила Серафима.
– Молчи, Сима! Говори, свет наш ясный… – снова обратилась к духу матушка.
Черный кот скользнул блестящей тенью вдоль спущенной портьеры и растворился во мраке.
И снова та же зимняя аллея, где прощались друзья. Иннокентий в распахнутой шубе встретил на мостике друга в студенческой шинели. Они обнялись.
– Когда вернешься? Я буду скучать без тебя, – сказал Иннокентий.
– Ты теперь скучать уж не будешь! – блеснул глазами Венедикт. – Я этого наблюдать не намерен. И вернусь я, запомни, когда последние следы страсти исчезнут в душе моей.
Резко повернувшись, Венедикт зашагал обратно.
Иннокентий, держа письмо друга навесу, задумчиво повторил последние его строки:
– «И вернусь я, когда последние следы страсти исчезнут в моей душе…» Следовательно, они исчезли, не так ли?
Он запахнул альбом, еще раз мельком полюбовавшись акварелями.
– А писал я славно… Давненько мы не возобновляли этюды. Ты не против? Я чувствую прилив вдохновения.
– Как скажешь, милый… – улыбнулась она.
В глухом конце парка, у пруда, заросшего ряской, в буйстве зелени медленно раздевалась Валерия, чтобы предстать перед мужем обнаженной для позирования.
Иннокентий в свободной рубахе с бантом, с длинными волосами, устанавливал мольберт, поглядывал на солнце, выбирал кисти – короче, делал все, что делает живописец, готовясь к этюду на пленере.
Валерия снимала чулки, поставив ногу на наклоненный к пруду ствол ольхи. Иннокентий прервал подготовку, невольно залюбовался ею.
– Я готова, – она предстала перед ним обнаженной.
– Сядь на ствол, пожалуйста… К воде… Так… – руководил Иннокентий моделью. – Очень хорошо. Так удобно?
– Да, – кивнула она.
– Очень хорошо… – он нанес на холст первый штрих грифелем.
По пруду плыл белый лебедь. Обнаженная Валерия на стволе тоже чем-то напоминала лебедя.
– Ты знаешь, что пришло мне в голову, – неожиданно начал муж. – Не пригласить ли нам Венедикта сюда? Наверняка он в гостинице… Друзей нет… Он ведь тогда дом продал. Ты знаешь? Мне не хватало его все эти годы. Мужская дружба, знаешь…
Валерия обратила к нему лицо. Что-то странное было в его выражении. Он осекся. Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу.
– Иди ко мне, – тихо позвала она.
Он отложил кисть, неуверенно приблизился к ней. Она обвила его шею руками, прильнула к нему, к губам, одновременно расстегивая ему рубаху, и они опустились в густую зеленую траву.
В Михайловском саду свистали птицы, по аллеям прогуливались пары, какой-то господин дрессировал собаку, заставляя ее прыгать сквозь обруч.
Был ясный летний день.
Иннокентий в безукоризненном белом костюме, в рубашке со стоячим воротничком и в канотье шел к павильону Росси на берегу Мойки. Он волновался, высматривая кого-то вдали, вертел головой, то ускорял, то замедлял шаг.
Наконец он дошел до павильона, осмотрелся, обошел его. Никого здесь не было. Только на ступенях павильона сидел странный восточный человек в длинных одеждах. У него была смуглая кожа и свисающие жидкие усы. Он был неподвижен, как истукан.
Иннокентий снял канотье, вытер платком пот. Как вдруг в нише павильона вырисовалась фигура в черном. Как показалось Иннокентию, она возникла прямо из стены. Человек в длинном плаще и широкополой шляпе, с жесткими чертами лица, усиками и небольшой бородкой в упор смотрел на Иннокентия.
– Венедикт?.. – полувопросительно произнес Иннокентий.
Тот еле заметно усмехнулся и сделал несколько кошачьих шагов вперед.
– Это ты… – уже более утвердительно сказал Иннокентий и тоже сделал неуверенный шаг к Венедикту.
Они сошлись близко и некоторое время молча изучали друг друга. А затем Венедикт внезапно распахнул объятия – будто раскрыл черные крылья – и заключил в них друга. Обрадовавшийся Иннокентий оживился, тоже обнял его.
– Рад тебя видеть, друг мой, – сказал Венедикт.
– Господи, Венедикт… Это ты… Я уж не чаял… Где ты пропадал, мой друг? – бормотал Иннокентий.
– В странах дальних, в странах южных средь людей и дел ненужных… – загадочно улыбаясь, продекламировал Венедикт. – Признаться, я был удивлен, получив твое письмо вчера, – он перешел на деловой тон. – Каким образом ты узнал о моем возвращении?
– Я? А мне сказала… – хотел сказать правду Иннокентий, но почему-то осекся. – Княжна Вербицкая мне сказала. Она видела тебя где-то, – соврал Иннокентий.
– Странно. Я ее не видел, – сказал Венедикт, и было видно, что он заметил ложь друга. – Ну да ладно… Я рад, что вижу тебя. И вижу на давнем месте наших встреч, – он окинул рукою сад.
Они сошли по ступеням в парк и пошли по аллее. Когда они прошли мимо восточного человека и отошли на пять шагов, он тихо снялся со ступенек и последовал за ними, как на веревочке, мелкими шажками. Лицо его было непроницаемо.
Иннокентий почувствовал спиною присутствие этого человека, стал нервно оглядываться. Венедикт томил его, не объяснял ничего. Наконец, когда Иннокентий не выдержал и, оглянувшись, в упор взглянул на восточного человека – мол, что вам угодно? – Венедикт пояснил небрежно:
– Это мой слуга. Он малаец. Он нем от рожденья.
