В настоящее время в городе вот уже несколько недель происходят беспорядки. Нападениям подвергаются магазины, частные дома и государственные учреждения, офицеры царской армии, немцы, да и вообще иностранцы. Сожжен дом шведского гражданина Фредерикса, разгромлены полицейские участки, один из них уничтожен бомбой террориста.
Русский премьер-министр Голицын намерен объявить в Петрограде осадное положение.
Как вы понимаете, в этих условиях ваша безопасность не может быть никем гарантирована, и мы решительно возражаем против идеи вашего приезда сюда. Это было бы величайшим безрассудством с вашей стороны, и это совершенно исключено!
Со своей стороны мы обещаем предпринять все усилия для кремирования тела вашего мужа, доктора Гарденса, и отправки его праха на родину.
Примите наши глубочайшие соболезнования!
С глубоким уважением, Секретарь посольства А. Бинс, Посол Дж. Бьюкенен
P. S. Никакого конверта с документами в комнате, занимаемой вашим мужем, мы не обнаружили. Ваши слова о «подставных лицах» и «двойниках» остались нам непонятны. Еще раз примите искреннее сочувствие.
ДАР ХРАНИТЕЛЕЙ
Университетская наб.
Три с половиной тысячи лет каменные глаза следят за всем, что творится в мире. Могучие львиные лапы напряжены, но обездвижены; мощь мышц скована розовым асуанским гранитом. Приготовленные своими давно мертвыми создателями защищать, не теряя верности и не отрекаясь от самих себя, грозные существа берегут то, что им доверили: внутри камня — дыхание. Изрезан гранит магическими текстами; ни слово, ни изображение не теряет силы. В правильном порядке запечатлены числа, тайные имена, тени, двойники, божественные искры.
Они спят.
И нельзя самовольно прервать величественный сон Хранителей.
* * *
Если б не галки, все получилось бы. Казалось — уже проскользнули. Но голый осенний лес, пустой и звонкий, заполняла тишина слишком хрупкая, подобная первому льду, лежащему матовой глазурной корочкой на неглубоких лужах.
Отец наступил на еловый сучок; треск грянул выстрелом и убил тишину. Стая примороженных галок, бродивших на опушке, в панике взмыла вверх. На их черных крыльях унесло в небо все мои надежды…
— Папа, прячься, — зашипела я, кидаясь в грязь с нашими узлами. Кряхтя, отец опустился на землю рядом со мной. Он такой неловкий, неповоротливый. Разумеется, опоздал: нас заметили.
Те двое, которых я видела на станции. Они следили за нами. Не сумев набиться в платные проводники, действуют теперь на свой страх и риск. Надо же! А я надеялась, что они все-таки не решатся.
Оборванцы с тупыми лицами и лопатообразными красными руками. Новая власть именовала таких «деклассированными элементами». И сама во множестве их лепила — из голодных крестьян, потерявших работу фабричных, беспризорных детей, солдат-дезертиров.
Что делать? У меня припасен для них сюрприз. Вот только папа…
— Ну что, буржуи, тикаете? За границу собрались? — шмыгнув посинелым носом, прогундосил один. Другой, с козлиной бородой, жадно глядел на наши пожитки, ощупывал их воспаленными бегающими глазками.
— У нас ничего такого нет, — тихо сказал папа. — И мы не буржуи.
Он сел, растирая коленку. Ушибся о камень, когда падал. Я встала. Сунула руку в карман. Надо незаметно расстегнуть потайное отделение, вшитое в полу шубы.
Гундосый заметил мое движение.
— Что это у вас там, барышня? Револьвер али ножичек? Скидавайте-ка одежу! — велел он мне. Я усмехнулась.
— Холодно, — говорю. Как назло, подкладка завернулась, и я никак не могла вытащить «подарочек».
— Да ладно тебе, — сказал козлобородый своему приятелю. — Мешки заберем у них, и пусть себе чешут.
— Не. — Гундосый помотал головой и прищурился. — Мешки — что. Подштанники там да тряпки. Надо все обсмотреть. Буржуи свое кровное завсегда крепко прячут. И под замками.
— Дело говоришь.
Не теряя времени, козлобородый направился к чемодану, который папа так и не выпустил из рук.
— Чемодан не отдам! — возмутился отец. — Кто вы такие вообще?!
Козлобородый с размаху пнул папу в лицо ногой — я не успела даже закричать — и забрал чемодан. Отец свалился навзничь, не издав ни звука. Я бросилась к нему, забыв обо всем. Принялась тормошить его, но он, мне показалось, был в обмороке. Левую глазную впадину затопила кровь.
— Мы, мил человек, люди. Простые люди. Бедные. С которыми боженька заповедал тебе делиться, — пояснил гундосый, присаживаясь рядом со мной возле потерявшего сознание отца. — У вас от много, вы со своим богатством к буржуям тикаете. А мы сирые, убогие, ничего у нас нет…
Лениво подтянув к себе наши узлы, он не спеша развязал их, пересмотрел содержимое, выбрал шкатулку с моими украшениями, сунул себе за пазуху. Подумав, вынул еще мамину меховую горжетку, запихнул в необъятный карман подвязанных веревкой штанов.
Козлобородый все это время терзал чемодан, пытаясь взломать замок финкой.
— Мой отец — египтолог, — прошептала я. — Ученый. Он никогда не был богат.
— Кто-кто? — переспросил козлобородый, повернувшись в мою сторону. — Еби… чего ты сказала?
И заржал.
Руки отца стремительно холодели. Я растирала их, вглядываясь в его закатившийся правый глаз — веко над ним трепетало, как крыло пойманной бабочки. Но вскоре перестало дрожать, застыло. Левый глаз я видеть не хотела — он пугал меня. Кажется, кость над глазницей сломана…
— Да что за черт! Никак не откроется. Ключ нужен! — тряся чемодан, обиженно потребовал козлобородый.
Гундосый вздохнул.
— Что ж… Придется барышню за бока пошшупать. Не хотел вас, барышня, забижать, но…
Тело отца сотрясла судорога, и дыхание остановилось. Сердце больше не прослушивалось.
Папа умер.
Одним ударом кованого сапога убийца раздробил ему черепную кость, осколок которой попал, видимо, в мозг, и отец умер в пустом холодном лесу бывшей Выборгской губернии, неподалеку от прихода Кексхольм.
Не повезло.
Все рассыпалось: родина, дом, семья, жизнь.
Я осталась одна на свете.
То есть не одна — с двумя негодяями, ради грошовой выгоды погубившими моего отца.
Красные, покрытые цыпками лопатообразные руки обхватили меня и потянули, но я отчаянно ударила по ним и вырвалась.
— Стойте! Слушайте меня. Я могу вам заплатить.
От неожиданности они застыли, раззявив слюнявые пасти. Не думали, что я буду с ними говорить. Самое время барышне впасть в истерику, поползти, цепляясь за мокрые голые хлысты полыни, обхватывая осклизлые сапоги своих мучителей — в бессмысленной попытке умолить подонков о милосердии…
