Я и не заметил, как свернул к набережной и спустился к воде. И тут же услыхал чудовищные проклятия.
У гранитного парапета, согнувшись в три погибели, стоял невысокий человечек и ругался на чем свет стоит, зажимая пораненную руку. С запястья его лилась кровь.
Зажать порез как следует ему мешала бутылка, которую он еле-еле удерживал за горлышко тремя пальцами — обычный недорогой портвейн.
— Помогите, пожалуйста, — прошипел этот тип при виде меня, морщась от боли. — Тут, в кармане, платок…
Никакая сила на свете не заставила бы меня сунуть руку в карман к незнакомцу — я даже со своими детьми, когда они еще пешком под стол ходили, так не поступал. Поэтому я протянул руку к бутылке, которую человек еле удерживал, и жестом показал: давай помогу, подержу. Давай!
Как мне кажется, на алкоголика я не похож. При взгляде на меня нельзя предположить, что, едва завидев бутылку с градусами, я вырву ее из рук владельца и скроюсь в голубой дали.
Но, думается, типу с бутылкой примерещилась именно эта картина, потому что он как будто испугался. Пробормотал:
— Нет-нет! Секундочку. Будьте добры… Э-э-э…
Поставил бутылку у ног и выдернул платок из кармана джинсов.
— Пожалуйста, прошу вас…
— Надо бы продезинфицировать. Перекисью. Тут аптека недалеко, — сказал я, протягивая руку к платку.
— Э-э-э… У меня к вам огромная просьба, — сказал незнакомец, отдергивая платок и кривясь от боли. — Сперва откройте бутылку! Сумеете?
Ага, подумал я. Этот тип дезинфицируется изнутри.
Такие обычно не вызывают моего сочувствия, но этого я пожалел. Уж больно простодушно пялился он на меня своими голубыми гляделками и как-то легко, словно пух у младенца, летали вокруг его головы редеющие остатки рыжей шевелюры. От малейшего дуновения ветерка они вставали дыбом вокруг лысины, и это выглядело забавно: растерянный ирокез на тропе войны в каменных джунглях. Намеревался зарыть топор войны, да растерялся — асфальт кругом.
— Открыть сумеете? — тревожно повторил «ирокез». Я кивнул.
У меня всегда при себе хороший перочинный нож со штопором — друг привез когда-то из Германии, швейцарский.
— Так и быть, товарищ алконавт.
Посмеиваясь, я достал нож, отогнул штопорное лезвие, в три секунды откупорил бутылку и протянул ему.
— На, лечись.
— Я не алконавт, — высказался странный субъект, нимало не обидевшись. — Задержитесь еще на секундочку. Я мигом!
Он взял открытую бутылку за горлышко, перехватил порезанной рукой — из которой продолжала обильно сочиться кровь — и, далеко вытянувшись над парапетом, опрокинул содержимое бутылки в Неву.
Я вытаращил глаза.
Портвейн, булькая, рубиновой струйкой полился в реку; алые гроздья крови, набухая, отрывались от запястья странного типа и тоже слетали вниз.
Пару минут мы вдвоем наблюдали завораживающее зрелище. Потом вино кончилось (крови, полагаю, оставалось еще порядочно).
— А теперь платок, — с настырностью шекспировского мавра произнес незнакомец.
Я взял его платок и перевязал рану.
— Только затяните потуже, — попросил двинутый тип.
Я затянул. Тип взвыл.
Я немного ослабил узел.
— Так хорошо?
— Хорошо, — кивнул чудик и, просверлив меня взглядом, спросил: — Вы, я надеюсь, не торопитесь?
Я оглядел набережную. Неподалеку от нас двое удильщиков расположились на согретом солнцем камне у самой воды. Лица безмятежных рыболовов-любителей были полны стоического равнодушия. Они сосредоточенно изучали поплавки. Ничто не отвлекало их от медитации. Молодцы. Жаль, но я так не умею. Потому-то тип и прицепился именно ко мне.
— Да как вам сказать… — замямлил я.
— Не беспокойтесь! Я не отниму много времени, — вскричал коротышка. — Просто пройдемся. Пожалуйста!
— Куда?
— Что — куда?
— Куда пройдемся-то? — нахмурившись, спросил я.
— А! — спохватился навязчивый субъект. — А куда хотите. Мне все равно. Главное, чтоб не очень шумно вокруг…
— Ну, тогда — туда! — Я махнул рукой в сторону Летнего сада, и странный человек потянулся за мной, как нитка за иголкой.
Он обхватил мой локоть и уже не отпустил. Теребил и дергал рукав моей рубашки в такт своему эмоциональному повествованию. Такая у него обнаружилась скверная привычка. Для начала он сообщил мне, что:
— Два дня назад умер мой дядя.
— Сочувствую, — отозвался я. — Это… нехорошо.
Спрашивается: какое мне дело до его дяди?
Я, конечно, человек старой формации, но выражать соболезнования совершенно не умею. Все же я попытался промычать нечто невразумительное, чтобы как-то обозначить, прилично случаю, печаль. Он, однако, остановил меня.
Помахал ладонью в воздухе перед собой и пояснил:
— Нет-нет, ничего. Я же совсем не знал дядю. Да что там: я не знал и того, что он существует! Он был двоюродный брат моего отца. Отец умер, а мать считала родственника слегка помешанным. Чокнутым! Не знаю почему. Вернее, теперь-то догадываюсь. Дядя мой был шаманом. Или вроде того.
Думаю, на моем лице ясно читалась реакция на эти приятные сведения. В голосе коротышки зазвенели виноватые нотки.
— То есть он мне это как-то по-другому высказал… У него терминология своеобразная. Я просто, чтобы понятнее было…
Я скривился и уже хотел было отшвартоваться, бросив типа в бурные хищные воды городской стихии, как Стенька Разин — княжну, но он, почуяв перемену галса, трогательно заглянул мне в глаза и спросил:
— А вы вообще в шаманов верите?
Я отрицательно помотал головой.
— Вы знаете, что такое эгрегор?
Я снова помотал головой. Тип смутился и как-то увял.
— Знаете, я-то ведь тоже, в общем… Дядя мне все это рассказывал и объяснял, но я… не очень хорошо понял.
Странные, конечно, у некоторых бывают дяди. Но ведь с другой стороны — племянники за дядь не отвечают. Мало ли какой непутевый кому попался? Не повезло. Помню, мне этого типа даже чуток жалко стало.
— Ладно. Значит, служитель культа. Дальше? — подбодрил я нерешительного племянника шамана.
— Ох! Вы знаете, он долго мне рассказывал… Говорил, говорил. А речь у него такая бессвязная. Пару лет назад случился инсульт. Речь восстановилось, но плохо. Когда волнуется — с артикуляцией не справляется. Бормочет чего-то невнятно. То есть в принципе разобрать можно…
— Так и что же вы разобрали в принципе?
Я уже начал понемногу терять терпение. А тип бодро размахивал клешнями и никаких затруднений не замечал.
