Песни у нее были тягучие и диковатые, полные первобытной тоски, какая замечается иной раз в русских колыбельных.
У Сигизмунда тоже в голове зашумело. Очень волнительный получился вечер.
— Откуда ж ты родом, горемычная? — вопрошал он Лантхильду.
Девка преданно глядела ему в глаза белесыми зенками и выла…
В конце концов, в тоску вогнались оба. Лантхильда сидела, обхватив себя руками, раскачивалась и напевно причитала. А о чем причитала — неведомо.
Глава девятая
Соседа с четвертого этажа звали, как Горбачева, — Михал Сергеич. Он явился к Сигизмунду в девять утра, вполне готовый идти в РЭУ — качать права.
РЭУ принимало граждан, как выяснилось из бумажки на двери, два часа в неделю. Сигизмунд глядел на эту бумажку и глазам не верил. Такого с ним еще не бывало. Всю жизнь Сигизмунд жил в противофазе с казенными учреждениями. Любые контакты с муниципальными структурами неизбежно сводились к озверелым разборкам. В которых, к слову сказать, Сигизмунд чаще проигрывал.
А тут они попали как раз на часы приема. И народу не было. То ли чистая случайность. То ли присутствие Михал Сергеича сказывалось.
— Гляди-ка, попали! — удивился и сосед.
Да, видимо, случайность.
— Может, закрыто? — спросил Сигизмунд.
Толкнул дверь.
Открыто.
Комната. Три стола, два телефона, один фикус. Одинокая канцелярская тетка. Затрепанный регистрационный журнал.
Вошли. Тетка вскинула глаза. Тетка нестарая и мрачная.
— Вот, протекло тут… — с нажимом заговорил сосед.
— Погоди, Михал Сергеич, — отстранил его Сигизмунд. И — сурово — к тетке: — Ну что, сразу будем акт составлять или поглядим?
— Адрес, — холодно сказала тетка.
Сигизмунд назвал.
Тетка полистала журнал. Нашла там что-то. Снова подняла глаза. Тухлый, скучный взор.
— Я вас слушаю.
— Ну так вот, — опять заговорил сосед, — с потолка натекло, штукатурка вся к е… дреням феням обсыпалась, значит, трубу прорвало — не помыться… ни, извините…
— Адрес, — снова произнесла тетка.
Сигизмунд, кипя, повторил. Тетка что-то нашкрябала в журнале.
— Ваш адрес, — обратилась она к соседу.
— То же самое, только этажом выше.
Она спокойно записала что-то.
— Квартира?
Сосед назвал.
Тут из смежной комнаты вывалился вчерашний дедок, дядя Коля. Поглядел на Сигизмунда с Михал Сергеичем, дружески им ухмыльнулся и обратился к тетке:
— Так это, Томочка, те, кого вчерась залило… Мы с Лешкой залили…
Томочка перевела тухлый взгляд на дядю Колю.
— Ты не сомневайся, мы это… ну, починим…
— Акт, — сказал Сигизмунд деревянным голосом.
— Так это… — обратился к нему дедок.
— Завтра в двенадцать придет техник-смотритель. Составит акт, — брезгливо сказала Томочка.
— Люди, между прочим, работают, — заметил Михал Сергеич. — А не груши околачивают.
— В девять утра вас устроит? — с растяжкой спросила Томочка.
— В девять. Плюс акт, — назойливо сказал Сигизмунд. — Иначе иск.
Они с Томочкой ненавидяще посмотрели друг на друга, оба одинаково кислые.
— Да, — подтвердил сосед, — иначе иск.
— Итого, два иска, — с наслаждением отрезюмировал Сигизмунд. — Пошли, Михал Сергеич. На работу пора.
Уходя, они слышали, как дедок что-то с жаром объясняет тухлоокой Томочке.
* * *
На встречу с Натальей Сигизмунд, конечно, опоздал. Опоздал по-глупому. Зашел в магазинчик канцтоваров — купить разного барахла по мелочи, Светка просила. Заодно приобрести для девки альбом — пусть рисует на приличной бумаге. И хороший мягкий карандаш.
И очереди-то не было, не бывает сейчас в таких магазинах очередей. Просто сперва кассирша сонно копошилась, потом девушку за прилавком было не докричаться…
Увидел Наталью издалека. Стояла в белой куртке, с откинутым капюшоном, с копной светлых волос, разметанных по плечам. В мертвенном свете метро лицо выглядело бледным, будто обсыпанное мукой, а губы, накрашенные помадой «Револьюшн», — очень красными. Вообще она выглядела уставшей. Что усугублялось выражением недовольства. Наталья была недовольна всем: правительством, метрополитеном, погодой, зарплатой. Но больше всего, разумеется, Сигизмундом.
— Сколько тебя можно ждать? Знаешь же, что за Ярополком опаздываю… Вечно последним из садика забираю.
— Они обязаны сидеть до семи.
— Ты не понимаешь! — взъярилась Наталья. — Всех детей разбирают в пять. А потом в полутемном садике до семи сидит одна воспиталка и двое детей: Ярополк и девочка из неблагополучной семьи. У нее вечно простуда на губе и сопли из носа висят. Потом я полседьмого забираю Ярополка, а воспиталка отводит эту девочку к родителям-алкашам…
— В пробке стоял, — пробормотал Сигизмунд, пересчитывая заранее отложенные деньги.
— Хватит мне рассказывать про пробки. У тебя всегда пробки.
— Автомат обязан выдать тысячу стаканов газированной воды, — деревянно сказал Сигизмунд. Он не глядел на Наталью.
Та взъелась.
— При чем тут автомат?
— При том, что садик обязан работать до семи. Вот пусть и…
— Ты что, не понимаешь, что твой ребенок, маленький человек, беззащитный, сидит там один, с этой воспиталкой, в большом полутемном помещении, рисует что-то на листочке и ждет, пока мать придет и заберет его… А я тут стою и жду неизвестно чего…
— Не неизвестно чего, а денег. На вот.
Она взяла, пересчитала. Чуть подобрела. Губы перестала сжимать.
— Ладно. До воскресенья. Кстати, ты, надеюсь, помнишь? Твои звали.
— Помню.
— И веди себя прилично. Ярополк уже забыл, как ты выглядишь. Постарайся обойтись без юродства.
— Без какого еще…
— Сам знаешь.
— Что я знаю?
— Ладно, я пошла.
Она повернулась и резко зашагала сквозь толпу. Сигизмунд сразу потерял ее из виду.
* * *
«Наталью послушать — вечно получается так, что я полное говно. Сынишку своего не люблю. Он действительно сидит там один, маленький, а я груши околачиваю, в пробках стою. С РЭУ судиться время есть, а с Яриком погулять времени нет…
Почему так получается? Что я, действительно его не люблю? Он ведь хороший. Он маленький. Он на меня похож. Может быть. Давно его не видел. Дети быстро меняются.
