Она оглянулась на Дверь, затем еще раз быстро чмокнула меня в щеку. Отойдя к Двери, помахала на прощание рукой — и снова исчезла...
Несколько минут я стоял, задумчиво глядя на Дверь. Можно было попытаться еще, но я не стал: что-то подсказывало мне, что Дверь меня не пропустит. Может, я и в самом деле не настолько хоро- ший, как думал? Да и что во мне хорошего-то? Зла людям не делал? Но ведь и добра от меня не слишком много было, чего уж греха таить. Да, помогал кому-то иногда, друзьям старался никогда ни в чем не отказывать. Только какая же это доброта — это норма, по-другому просто нельзя. Да ведь и было- то как: делал что-то, но особого восторга от этого не испытывал. Впрочем, как и какого-то сожаления по этому поводу. Механически все делал, бесчувственно. Делал не потому, что так душа велела, а потому, что так положено, потому, что приличия этого требовали. А может, дело даже не в приличиях, — просто все это мне было безразлично. Нет у меня настоящей доброты в душе...
Не спорю, мысли были грустные, мне хотелось, чтобы все оказалось не так. Но чем больше я размышлял на эту тему, тем больше понимал истинность своих суждений. У доброго человека в душе тепло, именно об этом как-то говорила Алина. Добро, свет — а у меня холод, я на все смотрю со стороны. Не знаю, может, от жизни нашей сволочной это, от того, что волк человек человеку, что, идя вперед, невольно отодвигаешь остальных. И любой успех, по сути, на чьих-то костях построен, просто не осознаем мы этого, не замечаем. Вот на работу меня взяли, скажем: конкурс выдержал, лучшим оказался. Приятно? Очень. Теперь могу работать дома, программы писать, платят неплохо — специалист все-таки. А другие? Что с другими-то, как у них все будет? Что будет, например, с тем белобрысым пареньком, которого я обскакал? Об этом я хоть раз подумал? Да, рынок, конкуренция, лучшим — лучшее. Только все равно тошнит от этого.
Вы спросите, а как это должно быть? Не знаю. Не пророк я, не экономист даже, не философ — уж и не знаю, кто этими вопросами заниматься должен. Плохо то, что добра меньше стало, за себя теперь каждый. Подпрыгнул, урвал кусок — и затаился на время. Чтобы не заметили, не отобрали. И рад еще, что смог, что получилось. Что деньги какие- то в кармане водятся, позволить себе что-то можешь. Да и вообще мы странные люди — сколько раз ведь видел, как старики на помойках роются. И все видят, не я один. А помог хоть раз? Подошел хоть к одному: пошли, отец, поешь, обогрейся? Не подошел, и никто не подходит. Это ведь проблемы, заботы, а мы ой как лишних проблем не любим. Да что там, вдруг вши у него, чесотка или еще там что? А у нас дети... Не про себя говорю, я один живу — а так, в целом. Мы любим находить отговорки, в этом все дело: у кого-то дети, кому-то просто некогда, а чаще вообще ни о чем этом не думаем. Копается старик на помойке, ну и пусть себе копается, у каждого свои проблемы. Не повезло ему, ну так что теперь? И ведь что интересно: в подземных переходах, в метро иногда и кинем монетку кому-то — приятно почувствовать себя человеком. Не из жалости платим, тщеславие свое тешим.
Правильно меня Дверь не пустила — не могла пропустить. Если в мире сваргов действительно живут люди, то мне туда вход заказан. И ведь что ужасное самое: все эти мои откровения ни к чему не ведут, не выльются они ни во что хорошее. Вернусь домой — и так же буду проходить мимо стариков этих, потупив взгляд. Не мы такие — жизнь такая. Хорошая фраза. С ней так легко жить...
А любовь? Ведь есть, говорят, такое чувство — или было когда-то. Ведь я даже не любил никого еще по-настоящему — так, чтобы хоть на край света. Да, родителей любил, к друзьям хорошо относился. Но ведь не то это, не то. Выходит, и любви у меня в душе нет, один холод остался...
Я задумчиво смотрел на Дверь: там, за туманом, совсем другая жизнь. И люди совсем другие — честные, добрые, отзывчивые. Не для меня это... Повернувшись, я медленно пошел по тропинке к дому, размышляя о посетивших меня откровениях. И как ни крути, на душе было очень гадко.
В доме было тихо и пустынно; то, что я смог в него попасть, уже не вызвало у меня восторга. Попал, ну и Бог с ним. Подойдя к кровати, лег и закрыл глаза. Надеялся заснуть, но не смог, в голове крутились мысли о том, что там, дома, я и в самом деле жил не совсем правильно. Или совсем неправильно: не тем занят был, не о том думал. Выходит, даже любимая работа — это еще далеко не все.
Сон не шел, поэтому, провалявшись около часа, я поднялся и снова вышел из дома. Вокруг не было ни души, я чувствовал себя весьма неуютно. Не потому что, по существу, забрался в чужой дом, пусть и с разрешения хозяев — просто лишь теперь я понял, насколько успел привыкнуть за эти дни к Алине и Альваросу. Да и к Чуй, несмотря на его отвратительный характер.
Я посидел на берегу ручья, потом, повинуясь какому-то безотчетному импульсу, перебрался по мостику на другой берег. Оглянулся — дома не было видно. Странные здесь живут люди, так просто умеют играть со временем и пространством. Впрочем, слово «просто» здесь вряд ли уместно.
Лес встретил меня тишиной и сумраком, солнце сюда почти не пробивалось. Теперь, когда мне никто не мешал, я смог как следует рассмотреть деревья — думы о природе помогали отвлечься от грустных мыслей. Здесь росло несколько видов деревьев: одни, наиболее многочисленные, напоминали наши дубы, только форма листьев была немного другой, к тому же они заметно блестели. Второй по численности вид напоминал ели, но иголки у них оказались более длинными и очень мягкими, почти пушистыми. Ели росли под кронами дубов — наверное, были более тенелюбивыми. Если завтра мне удастся попасть домой, надо будет непременно захватить несколько веточек. Отнесу их в университет, на кафедру ботаники — пусть попытаются понять, что это.
Мысль была приятной, я невольно усмехнулся: то-то профессора головы поломают. Еще бы для Андрея поймать какую-нибудь живность, хотя бы того же глутика. Интересно, здесь они водятся? И где их искать?
На поиски у меня ушел почти час. Я добросовестно осматривал деревья, рылся в опавшей листве, вглядывался в кусты. И все без толку: то ли эти существа здесь не водились, то ли я не умел их искать. А может, просто не время для них.
От зоологических исследований меня отвлек какой-то звук — не слишком громкий, но достаточный, чтобы я насторожился. Присев, я внимательно вгляделся в лес. Снова послышались какие-то шорохи, — похоже, мнэ лучше вернуться. Быстро добежав до ручья, я спрятался за большим кустом и прислушался.
Там определенно кто-то был, теперь я хорошо слышал треск сухих ветвей под ногами незнакомца. А затем увидел и ею самого. Вернее, их.
Это оказалась спасшая меня от ножа бородача разбойница, причем не одна — обхватив ее за шею, рядом тяжело шел уже знакомый мне казак. Его лицо было бледным, дыхание хриплым и тяжелым, куртка на правом боку набухла от крови,— тем не менее, в правой руке он все еще сжимал саблю. Разбойники явно от кою-то убегали; я понял это в тот момент, когда послышался тихий отрывистый свист, казак вздрогнул всем телом, охнул и тяжело осел на землю.
— Лори... — Разбойница не удержала обвисшего казака и опустила его на землю. Все происходило метрах в пятнадцати от меня, я разглядел торчавшую из спины казака арбалетную стрелу.
