Коля примирительно погладил ее по сжатой ладошке, лежащей на подлокотнике:
– Ну хорошо, хорошо, только вдохни поглубже и выдохни. «Спокойствие, только спокойствие», как говорил великий Карлсон! Ну, готова? Жена, а ты не соревнуешься со мной? Не пытаешься доказать, что круче?
– Уф! Не-е-ет! Даже в мыслях не было! Ты поэтому меня пытал? – Облегчение от сказанного было таким сильным, что женщина обмякла, сдулась, как шарик, из которого выпустили воздух.
Николай кивнул.
– Глупый. Нет, конечно! Ты круче, ты мой самый главный. – Она наклонилась и поцеловала мужа в макушку, зарывшись носом в волосы, подумала: «Проскочили».
Теперь Марьяна даже почти верила в то, что говорила, по крайней мере, голос звучал уверенно, помогают все-таки тренинги делового общения – что ни говори, нигде так врать не научат.
– Занесло меня – азарт, да и еще и то, что называется «поперло». У меня никогда так много всего не было. И халтура, и агентские дела. И все одновременно. Ты же знаешь, недвижимость – чемодан без ручки. Нести тяжело, а бросить жалко. Сама понимаю, но все уже закрутилось, пока до конца не доведу – не успокоюсь. – Она снова потерлась лицом о Колины волосы. Нежность и облегчение отравляла вина. «Все-таки я гадина», – мелькнула мысль, мелькнула и пропала, потому что волосы мужа напомнили ей волосы Глеба, да что напомнили – просто были один в один. Она раньше не замечала, а вот сейчас Николай постригся короче, чем обычно, и она увидела… Как странно! Как больно! Муж поднял голову, прижался щекой к ее щеке. Отпустило. Всегда отпускало, когда они обнимались. Казалось, пока вместе, мир Марьяны прочен и нерушим. И бояться нечего. Всегда так казалось. И даже сейчас. «Никогда я его не брошу. Нет меня без него, а Глеб – это морок, надо пережить».
Николай встал, собрал со стола чашки:
– Так, подруга боевая, вижу, ты сейчас в кресле заснешь. Да, силы как-то равномерно надо распределять, ты нам живая нужна и здоровая. А то получается, как говорит твоя приятельница Сажина, «самоубийство с целью личного обогащения». Месяц тебе хватит на то, чтобы сократить свою бурную деятельность до разумного?
Марьяна задумалась:
– Скорее полтора.
– А выдержишь? А то бросай с завтрашнего дня. Справятся они и без тебя. Никуда не денутся.
– Я подумаю. Когда-нибудь и правда брошу все к чертовой матери. Но сначала доделаю. Договорились?
– Договорились. Пообещай мне только, что доделывать будешь без фанатизма.
– Обещаю. Пойдем спать? Я и правда сейчас вырублюсь прямо в кресле.
– Иди ложись, давно постелил. Мне еще над эскизами надо поработать. А ты спи давай, выглядишь, как будто на тебе дрова возили.
Утром она проснулась в абсолютно пустой квартире. Сначала удивилась: «Почему так тихо?», – а потом поняла – все ушли. Коля на работу, Миша в «Муху», Юрка в школу. Собрались, позавтракали, помыли за собой посуду и ушли. Самостоятельные. Вполне могут обходиться без нее. А она без них? Сердце сжалось от страха. А она без них – нет. Не сможет, никак не сможет. Марьяна всегда знала, что сильно привязана к своему теплому гнезду: мужу, мальчикам, но до нынешнего утра не понимала насколько. Да что мальчикам – юным мужчинам, еще чуть-чуть – женятся, будут любить своих жен, а она уже почти пропустила волшебное время, когда с ними легко и интересно. Сколько они еще пробудут одной семьей? Мало, очень мало! На что она тратит жизнь? На бизнес? Тоже мне бизнес – недвижимость! На Глеба? Но Глеб это… даже слов не подобрать, что это такое в ее жизни, Глеб. Зачем? С ним семью даже представить невозможно. Что же она будет делать, если… Нет, даже думать страшно. Марьяна испугалась. Всерьез. Никакая страсть не могла пересилить возникший страх. Дом, семья, оказывается, часть ее, огромная часть, отказаться – все равно что расколоть душу на два неравных куска. Невозможно. Марьяна Шахновская цельная. Всегда была такой. Меняться поздно. Значит, надо искать выход. А он прост, до примитивного – подобрать наконец квартиру Глебу и перестать вязнуть в этой сладкой муке, как муха в патоке. Убрать источник. Патоку. А муха, глядишь, сама как-нибудь – вычистит лапки, отряхнется и полетит. Свободная и независимая.
С этими мыслями она и проходила весь день. Страсть и страх менялись местами в Марьяниной душе, то обжигая, то царапая. В работе, как назло, после бурь и цунами случился полный штиль, и обе незваные эмоции порезвились вволю. Не на что было отвлечься. Агенты и стажеры исправно оформляли документы, чтобы спокойно отдохнуть в новогодние каникулы, пожав плоды декабрьской лихорадки. В первой половине дня она всего лишь подписала договор на покупку малогабаритной квартиры на окраине, практически готовой к продаже, с опытным агентом. В консультации подопечный Марьяны не нуждался. Да какие консультации, хозяин сам собрал документы и сидел на низком старте, тут даже полный дурак справится. Больше дел не нашлось. Слоняться по конторе меж снующих коллег, изображая деятельность, казалось глупым. Марьяна собралась домой, просмотрев предварительно распечатку – ничего нового. Все те же адреса. Не зная, радоваться или огорчаться выпавшей передышке, просто пребывая в том сумеречном состоянии, когда не только не знаешь, что делать, но и не хочешь ничего делать, Марьяна вышла на скользкую от втоптанного снега улицу и побрела домой. Уже дойдя до улицы Рубинштейна, услышала колокольный звон. Звонили к обедне, и, свернув на звук, она увидела Владимирскую церковь, стоящую на стыке двух проспектов, как ясная свеча. У церковной ограды, как всегда, ютились хитрые городские попрошайки, закутанные в театрально-ветхие тряпки, и старушки с ненужными мелочами, найденными как в собственных закромах, так и на помойках. Дверь была широко открыта, приглашая войти, и Марьяна решила – знак. Она поднялась по пологим ступеням на второй этаж и вошла в дивно пахнущий свечами и ладаном зал. «Давно я здесь не была, – подумала Шахновская, – и напрасно. Бабушку не поминала». Бабушка у Марьяны была верующая, но в храм ходила редко: во-первых, работала, а во-вторых, принадлежала к тому пуганому поколению интеллигентных людей, что предпочитали верить украдкой. В церкви они бывали на Рождество, но гораздо чаще – на Пасху. Золотое сияние свечей и смолистые ароматы курений неизменно оживляли в Марьяне ощущение особенного домашнего торжества. Неофициального, но такого вкусного, с любовно раскрашенными яйцами на старинном фарфоровом блюде, с куличами, прячущимися под вышитыми салфетками, с вкуснейшей пасхой с изюмом, топорщившейся на средней, самой широкой полке в холодильнике… И гости: мама с отчимом и маленькой сестрой. И крестная с подарками.
Она купила свечи и побрела вдоль икон, толком не понимая, зачем она здесь. Остановившись у иконы «Спас Нерукотворный», долго всматривалась, вспоминая «Отче наш», глядя в понимающие глаза Спасителя. Но слова застревали в забитой всякой деловой ерундой голове, и неожиданно, вразрез с каноническим текстом, на губах возникло: «Господи, помоги! Пошли ему квартиру, а мне облегчение, пусть все закончится, я не выдержу больше». Тут наконец всплыла в памяти забытая молитва. Марьяна, честно дочитав ее до конца, перекрестилась, поклонилась и отошла со странным чувством, что сделала что-то очень важное. Потом написала записочки за упокой бабушки и о здравии мужу, детям, маме и сестре с племянниками.
