Внутри здания было ничуть не чище, чем снаружи. Судя по всему, большинство жильцов не имело ни малейшего представления не то что о мусоропроводе, но и о таком элементарном способе избавления от мусора, как открытое окно. А канализация, если судить по запаху, не работала уже лет десять, не меньше.
Пошлявшись по этажам, я выбрал более или менее приличную комнатушку. Зашел. Швырнул в угол свои нехитрые вещички. Подняв валявшуюся на полу расщепленную дверь, снова ее навесил. Получилось, конечно, не ахти как. Я понимал, что эта трухлявая деревяшка вряд ли сможет сдержать напор даже пьяного комара, но, по крайней мере, она ясно давала понять, что здесь теперь кто-то живет. Осмотрев получившееся художество, я еще раз вздохнул и пинками принялся выбрасывать в коридор годами копившийся в этой комнате мусор.
На шум работы заявился коренастый невысокий мужчина неопределенного возраста: Некоторое время он молча смотрел на мою возню. Потом протиснулся внутрь и сел на то единственное (кроме пола), на что еще можно было сесть в этой комнатушке, — на подоконник. Спросил:
— Ты кто, человече?
Я промолчал в надежде, что этот тип поймет, что вступать в беседу с ним я не намерен, и отвяжется. Но он только ухмыльнулся.
— Хмырь.
Я медленно выпрямился. Смерил невозмутимо ухмыляющегося гостя не обещающим ничего хорошего взглядом.
— Чего говоришь?
— Хмырь. Погоняло у меня такое. — Мужик улыбнулся, продемонстрировав мне необычно ровные и белые зубы. — Вообще-то я Иван. Только иначе как Хмырем меня здесь все равно не кличут. А ты кто?
— Молчун, — я припомнил старое прозвище, привязавшееся ко мне еще во времена учебки… Сколь же лет назад это было?..
— Молчун, значит, — мужичок спокойно кивнул. — Знавал я раньше одного Молчуна… Дурак дураком был. Но умный. — Закончив столь нелогичный вывод тяжелым вздохом, Хмырь цепко взглянул на меня, будто проверяя. — Не пойму только, похож ты на него или нет… Не обижайся.
— А я и не думал, — почти честно ответил я. — На что мне обижаться?
— Это у меня юмор такой, — продолжал Хмырь.
— Дурацкий юмор, — не удержался я.
— Дурацкий, — послушно согласился он. — Но зато действенный. Сморозишь пару шуточек — и сразу видишь, что твой собеседник из себя представляет.
Я недоверчиво прищурился.
— А сейчас ты что видишь?
— Вижу, что ты не настолько прост, как хочешь казаться… От кого-то прячешься?
— Да? — постаравшись сохранить невозмутимое выражение лица, я напрягся. Будто бы случайно переместил руку на пояс, коснувшись укрытой под рубашкой рифленой рукояти пистолета.
И по прищурившимся глазам своего собеседника понял, что номер не прошел.
Ох, не прост этот Хмырь, ох, не прост… И как же я раньше не заметил? Неспешные плавные движения. Этакая хищная грация, поистершаяся, но все еще заметная. Цепкий, подмечающий даже самые незначительные мелочи взгляд.
Армеец? Зуб даю, что армеец. Причем явно не из низов. Скорее средний командный состав… Вот только что делает армейский командир среди здешнего отребья?
— Знаю, о чем ты думаешь. — Не отводя взгляда, Хмырь улыбнулся. Одними губами, кстати, улыбнулся. Глаза его так и остались прищуренными и усталыми. — Можешь не дергаться — не сдам я тебя. Меня ведь тоже ищут. Вот уже пять лет.
— За что?
Хмырь вздохнул. Недовольно поерзал, устраиваясь поудобнее.
— За ересь, — вдруг сознался он.
Носком ноги вытолкнув зацепившуюся за порог ржавую железку, я аккуратно — чтобы не вывалилась — прикрыл дверь. Подошел к окну. Толкнул расположившегося на подоконнике Хмыря, заставив его подвинуться. Сел рядом.
— Надоело все, — после нескольких минут тягостного молчания вдруг сказал Хмырь. — Не пойму я, куда катится этот мир? Ты только посмотри вокруг: разруха, регресс, деградация моральная и физическая. Неужели Всевышний хотел именно этого? Или наша вина, что мы не смогли усмотреть в его дарах зерно истины?
— Ты это к чему? — спросил я.
Хмырь устало вздохнул. Пожал плечами.
— Сам не знаю… Просто я никак не могу понять: церковники говорят, что Господь наградил нас Днем Гнева за многочисленные грехи. Именно Его волей девять десятых человечества испарились в один миг. Но разве оставшиеся стали лучше? Разве мы изменились?
Люди по-прежнему рождаются, живут и умирают во грехе. И что бы там ни говорили святые отцы, иначе и быть не может. Безгрешен только тот, кто не рождался и не жил. А все остальные… Идеальное, безгрешное, с точки зрения Господа Бога, общество полностью вымрет в течение всего нескольких поколений. — Хмырь негромко фыркнул, будто насмехаясь над самой этой идеей. — Скорее даже в течение одного поколения.
— Почему? — осторожно спросил я.
— Потому что именно грех является основным побудительным мотивом человека. Стремление к телесным радостям, свободам и удовольствиям — это грех. Жажда власти — грех. Деньги — тот самый всеобщий эквивалент, который является мерой всех остальных жизненных благ — еще больший грех. Даже самые положительные с точки зрения человеческой морали действия: созидать, творить, работать, путешествовать, учиться, проникать в тайны мироздания, — с позиции Бога это все грех. И если убрать их, что нам останется?
Я пожал плечами:
— Наверное, ничего кроме нирваны. Один из принципов индуизма гласит: только тот, кто не творит кармообразующих поступков, останется неизменным при вращении колеса Сансары. Может быть, Бог хочет от нас именно этого.
— А вот тут ты не прав. Идея реинкарнации давно уже запрещена церковью как изначально несовместимая со Святым Писанием. И недеяние — это, между прочим, тоже грех.
— То есть, — я недоверчиво прищурился, — делать что-либо — это грех? Но и не делать ничего — это тоже грех?.. И как же тогда быть?
— Молиться. Смывать первородный грех. Всю жизнь просить прощения у Господа за то, что он тебя создал. — Хмырь хохотнул. — Я мыслю, следовательно, я грешен.
Не знаю почему, но эти безобидные, в общем-то, слова вдруг резанули мое ухо. Я поморщился.
— Что-то не о том мы говорим.
— Не о том, — тут же покладисто согласился Хмырь. Вздохнул: — Не о том…
Пару минут мы сидели молча, старательно сопя под нос и думая о чем-то своем. Я, например, пытался представить, куда может привести меня та дорожка, на которую я столь неосмотрительно ступил, допустив в душу тьму… Каким образом развивались мысли Хмыря, я не знал. Но, похоже, примерно так же, потому что, едва я успел подумать о том, как к моему присутствию отнесутся местные старожилы, он вдруг сказал:
— Если у тебя есть что-нибудь ценное — спрячь.
