Я продолжал, распаляясь все сильнее и сильнее.
— Я могу видеть действия человечества: они примитивны, эгоистичны и подчас откровенно порочны. Но они понятны. Я могу также понять Люцифера, который заботится об этом мире куда больше, чем его извечный соперник. Его мотивы еще более просты и незатейливы: Отец Лжи действует, как затаившийся в подлеске волк, который время от времени атакует и вытаскивает из человеческого стада пару-тройку паршивых овец, чтобы набить себе брюхо. Это жестоко, мерзко, но, по крайней мере, объяснимо и в чем-то даже полезно… Но волк никогда не станет вырезать все стадо подчистую, потому что тогда он и сам умрет от голода. Тогда зачем это пастуху? Я не понимаю… Мать… — Я медленно опустил голову, будучи больше не в силах терпеть режущее прикосновение острых как бритва осколков синего льда. — Пожалуйста, объясните мне, Мать. Я не понимаю… Я не знаю, что делать. Не знаю, какой путь правильный… Я…
Я замолчал, не поднимая головы и невидящими глазами разглядывая неровные, коротко обрезанные ногти на своих по самые локти вымазанных в крови руках. И пусть эта кровь не видна чужому глазу, я все равно знал, что она есть.
Она есть…
Больно. Очень больно, когда все мечты, все желания и надежды вдребезги разлетаются о холодные, безразличные ко всему живому и неживому глыбы льда. И неважно, какого цвета этот лед. Черный или синий. Это все равно больно.
Все. Я был опустошен, выжат как лимон, раздавлен. Я был готов признать свое поражение, был готов почувствовать опускающиеся мне на плечи чужие руки, которые поволокут меня на улицу, где — никаких сомнений — меня уже будет ждать машина со знакомой всем и каждому в этом городе эмблемой на борту. И нельзя было сказать, что я этого не заслужил — все было честно. «Зло должно быть уничтожено» — таково неизменное правило инквизиции. Сейчас это зло кроется во мне, значит…
Это неизбежно. За те слова, что я сейчас здесь произнес, наказание может быть только одно…
Я даже не стану сопротивляться…
Я устал… Я больше не могу…
Пусть будет то, что будет…
Тонкая сухонькая ладонь мягко опустилась на мою голову, скользнула по коротко стриженным волосам в извечном жесте благословения. Ничего не понимая, я вскинул голову и успел заметить, как удивленно переглянулись стоящие за спиной Матери Ефросиний церковник и инквизитор. А потом… Потом я встретился взглядом с глазами живой святой. И утонул в них.
Никакого льда. Только безбрежное море ласкового тепла и света.
— Благословляю тебя, сын мой, — негромко проговорила настоятельница. — Да будет Господь милостив к твоей душе. Теперь я понимаю…
Я молча хлопал глазами, все еще будучи не в силах опомниться.
— В тебе слишком много тьмы, Алеша. Но и света немало. Добро и зло борются в твоей душе. И это хорошо, потому что означает, что душа твоя еще не мертва, не закостенела в отрицании всего и вся. Она истекает кровью и болью, мечется, ищет путь, который способен вывести ее к истине. Она даже готова впустить в себя тьму, лишь бы только обрести путеводную ниточку, лишь бы увидеть смысл и цель в своем существовании, не зная, что и то и другое уже заключено в ней самой.
Подавившись ставшим внезапно сухим и горячим воздухом, я смог выдавить из себя только жалкое:
— Что?.. Что это значит?
На лице Матери Ефросиний появилась улыбка. Обычная, ничего не обозначающая улыбка, которая тем не менее каким-то волшебным образом разом превратила живую святую в обычную пожилую женщину, мудрую и все понимающую.
— Только там, где встречаются свет и тьма, в точке соприкосновения верхнего и нижнего миров, рождается подлинная сила. Та самая исконно человеческая сила, которой не способны одарить тебя ни Отец Лжи, ни даже сам Господь Всемогущий. В тебе эта сила есть. И, может быть, это даже правильно, что именно тебе предназначено свыше судить этот мир… Ты, Алеша, по крайней мере, сможешь быть объективным. Я — не смогу, и этот прохвост Еременко тоже не сможет. Но ты сможешь, потому что ты, Алеша… ты — человек.
— Вы знаете Еременко?.. — потрясенно спросил я, кое-как сфокусировав взгляд. — Но… Он ведь…
Опираясь на стол, Мать Евфросиния тяжело поднялась на ноги, бросив недовольный взгляд на своих спутников, которые, спохватившись, тут же бережно поддержали ее под руки.
— Единственно, что меня гнетет, Алеша: в тебе слишком мало веры. Ты смущен, потерян, разочарован. Ты больше не веришь в бесконечное Божье милосердие. А ведь это то, что может спасти не только тебя, но и всех нас. Это то, что поможет тебе сделать правильный выбор.
Опираясь на руку гордо поддерживающего ее священника, святая мать медленно шагнула к двери. Обычная старая женщина, каких много на городских улицах.
Вот только в глазах ее вновь уже появлялись первые кристаллики колючего льда.
— И все-таки я, пожалуй, рискну, позволив тебе самому принять решение. Иди, Алеша. И пусть Свет Господень всегда будет в твоей душе.
Мать Евфросиния в сопровождении двух своих не то телохранителей, не то прислужников медленно двинулась в сторону выхода. Причем было заметно, что прислужники были не очень-то довольны принятым ею решением. Держались они напряженно и все время косились в мою сторону. А когда настоятельница уже подходила к двери, я услышал приглушенный шепот склонившегося к ее уху инквизитора:. — Но, Мать, мы не можем его вот так отпустить. Быть может, мне следует…
— Нет. Тебе не следует ничего, — даже не подумав понизить голос, сказала Мать Евфросиния, заставив инквизитора подскочить как ужаленного. И продолжила уже гораздо тише. Только вот я все равно ее слышал… А может быть, она на это и рассчитывала? — Все, что надо, я уже сделала. Не хватало еще лишить мессию его последнего последователя. Как ты думаешь, сможет ли он исполнить предначертанное в одиночестве? По мне, так лучше уж плохой служитель, чем никакого.
Инквизитор отпрянул и в ужасе вновь взглянул на меня. Сухонькая ручка Матери Ефросиний толкнула чуть слышно скрипнувшую дверь.
— Мать… — Я вздрогнул, когда она спокойно обернулась, и меня вновь укололи быстро-быстро застывающие в ее глазах иглы синего льда. — Кто я?
Несколько минут живая святая молчала, склонив голову набок и грустно глядя на меня. А когда она наконец ответила, я едва не свалился со стула:
— Ты апостол, Алексей. Апостол грядущего мессии. Тот, кому назначено хранить его до тех пор, пока не будет выполнена цель его прихода на землю, а позднее донести до людей его слово.
— А кто?.. — Я так и не договорил. Но она поняла.
— Не знаю. Пока не знаю… — И добавила так тихо, что я не понял, то ли расслышал эти слова, то ли прочитал их по губам: — И боюсь, что узнаю, когда будет уже слишком поздно.
— А остальные… — я нервно сглотнул, — остальные апостолы. Кто они?
— Боюсь, они не смогут тебе помочь, — устало ответила святая женщина. — Они все уже мертвы… Нашей глупостью и происками Дьявола. Ты — последний.
