И Лангсдорфа взяли на борт, в придачу к прочей учёной братии — астроному Горнеру и натуралисту Тилезиусу.
А места так и так не было: даже свою каюту капитан Крузенштерн был вынужден делить с посланником.
* * *
Пассажиры разбрелись по каютам. Из свитских на палубе остался только граф Фёдор Толстой. Он дисциплинированно курил сигару на баке
[40]
, возле кадки с водой. Граф жмурился от удовольствия, и оттого сильно смахивал на сытого, довольного жизнью кота.
Гвардии поручик Фёдор Толстой производил впечатление человека себе на уме. История его появления на борту «Надежды» была обескураживающе похожа на авантюру. «Надо будет с этим разобраться», — отметил про себя Крузенштерн, разглядывая издали статную фигуру графа.
Офицеры оставались на шканцах до полуночи.
Каждый в душе желал, чтобы эта ясная ночь была предзнаменованием благополучного путешествия. Наверное, на палубе «Невы» — второго шлюпа российской кругосветной экспедиции, идущего следом, сейчас также стоят моряки, вместе со своим капитаном Лисянским, старым товарищем Крузенштерна ещё по морскому корпусу.
Размышляя о предстоящем плавании, Крузенштерн не мог забыть о пристальном внимании к экспедиции всей Европы. Не было сомнений — удача предприятия принесёт ему и его соратникам великую славу, а неудача — навсегда омрачит его имя. Теперь крепко-накрепко были связаны честь капитана Крузенштерна и честь его Отечества…
Крузенштерн нахмурился. Он, бывалый моряк, так любивший море и столь долго добивавшийся осуществления своей мечты, согласился принять командование экспедицией не без сомнений. Ведь когда Крузенштерна впервые посетила мысль о плавании вокруг света, он был холост. Но на то, чтобы экспедиция стала явью, ушли годы. За это время многое в его жизни изменилось — Крузенштерн женился, у него родился сын.
Когда он узнал, что проект экспедиции получил, наконец, высочайшее одобрение государя и ему, капитан-лейтенанту Крузенштерну, предложено стать её начальником, он понял, что ему невыносимо трудно будет оставить родные берега на столь долгий срок. Легко ли было покинуть нежно любимых жену и сына? Уйти в море на три, а то и на четыре года… Когда он вернётся, маленькому кудрявому Отто Крузенштерну будет уже пять! Думая о нескольких предстоящих им годах разлуки, Крузенштерн крепко стиснул в кулак свою сильную, легко поднимавшую двухпудовую гирю, руку.
Но кроме него во всём российском флоте некому было возглавить эту экспедицию. Не было в России капитана опытнее, он это знал. И другие знали. Ведь именно он, Крузенштерн, к своим тридцати двум годам на английских и американских судах обошёл уже полсвета. Откажись Крузенштерн, и плавание бы не состоялось. Он не отказался.
Крузенштерн был человеком долга.
И вот теперь капитан «Надежды» вместе со всеми всматривался в удаляющийся огонёк Лизардского маяка — последнего маяка Европы. Но вскоре свет Лизарда окончательно растворился далеко за кормой. «Надежда» взяла курс на юго-запад.
Впереди был океан.
И три года морских скитаний.
Глава 22. Человек за бортом!
Перед длинным переходом через Атлантику полагали сделать остановку у острова Мадейра. Однако Крузенштерн передумал — не желая терять попутного ветра, он решил направить корабль прямо к Канарским островам.
Подгоняемая свежим зюйд-остом, стройная «Надежда» горделиво несла паруса. Рассекая и вспенивая носом воду, она оставляла за кормой широкую серебристую ленту.
Утро выдалось погожее, солнечное. Недавно на корабле пробили семь склянок — и, по заведённому распорядку, матросы, подвернув до колен штаны и засучив рукава, убирали, чистили, скоблили шлюп. Щедро поливали водой палубу, наводили глянец на пушки, натирали до блеска корабельную медь.
Кадет Мориц Коцебу, бывший в вахте лейтенанта Ромберга, стоял на баке, глядя на неустанно вздымающуюся поверхность океана. «Будто дышит», — думал мальчик. Океан виделся ему живым, одушевлённым существом. Сегодня он казался ленивым и умиротворённым, однако Мориц хорошо понимал, что так бывает не всегда, что в гневе и ярости этот зверь бывает страшен. Ещё у скандинавских берегов «Надежду» здорово потрепало в Скагерраке — проливе между Балтийским и Северным морями, — и в свои тринадцать лет Мориц не понаслышке узнал, что такое настоящая буря. Но сегодня день был чудесный, а величественное, размеренное дыхание океанской толщи не предвещало ничего, что могло бы поколебать спокойствие на уверенно и ходко шедшей вперёд «Надежде».
Вдруг, далеко впереди, мальчик увидел качающийся то вверх, то вниз обломок мачты.
Бледнея, Мориц подался вперёд.
На обломке, едва различимая из-за мерного колыханья тяжёлой океанской волны, ему померещилась фигура человека.
— Человек за бортом! — испуганным фальцетом вскрикнул Мориц.
— Человек за бортом! — секундой позже во всю силу своих лёгких прокричал часовой матрос.
Эти два крика словно разорвали воздух. Размеренный рабочий ритм утренней уборки сбился. Люди побросали работы, столпились спереди, на баке. Часовой матрос, показывая вперёд просмолённым корявым пальцем, взволнованно повторял:
— Там он, там. Только что видно было!
— Там, там, я видел! — захлёбываясь, вторил ему Мориц.
Вахтенный лейтенант торопливо вскинул подзорную трубу и принялся лихорадочно обшаривать горизонт. Найдя, наконец, среди волн обломок мачты и держащегося за него человека, он набрал в грудь побольше воздуха и над шлюпом полетел его зычный, протяжный, властный крик:
— Свистать всех наверх! — Фок и грот на гитовы!
[41]
— Баркас к спуску!
Раздался топот ног. Всё пришло в движение. На шканцы, застёгиваясь, выбежали Крузенштерн и его старпом Ратманов. Пронзительно засвистела дудка боцмана:
— Пошёл все наверх! — надрывался он, краснея от натуги и выкатывая глаза.
Но матросов не надо было подгонять. Как угорелые они бросились по местам, и в какие-то десять минут паруса были убраны, корабль лёг в дрейф, и баркас проворно спустили на воду.
— С богом! — крикнул Крузенштерн, гребцы под командой мичмана Беллинсгаузена что есть силы навалились на вёсла.
Теперь уже вся команда сгрудилась на юте и на шканцах. На шум выбежали пассажиры, и, возбуждённо переговариваясь, тоже присоединились к тем, кто напряжённо следил за удаляющимся баркасом.
— Что же это, уж и в трубу не видно! — в отчаянии повернулся к своему старшему брату Мориц, уже сдавший к этому времени вахту и тоже вместе со всеми стоявший теперь на юте.
