Глотая с ложки горячий бульон, мальчик чувствовал, как внутри теплом разливается животная сонная тяжесть. Хотелось спать. Думать становилось всё труднее.
Он попал именно туда, куда хотел, но поздно, уже поздно… Он не встретил здесь Макара, и не спас его. Он не знал, где его теперь искать. К тому же, в поисках уже не было никакого смысла — яд, верно, давно убил его лучшего друга… Поздно, поздно, слишком поздно! Всё было зря… После почти двух суток плавания на обломке мачты в открытом океане было удачей, что его вообще нашли и подобрали люди.
Глаза закрывались. Выпив всё до капли, Руся с трудом перевёл дух, откинулся на подушку и тут же забылся сном — тяжёлым, как многотонная океанская волна.
* * *
Шли дни. За день до прибытия на Тенерифе Отто Коцебу, засев у себя в каюту, к неудовольствию Морица, рассчитывавшего на весёлое совместное времяпрепровождение, взялся — впервые за прошедшие несколько дней — за свой личный путевой журнал. На обложке толстой тетради был аккуратно приклеен бумажный ярлычок с надписью: «Путевой журнал кадета Отто Коцебу, совершающего кругосветное путешествие на трёхмачтовом шлюпе „Надежда“».
Отто перечитал последние записи и, раскаиваясь в том, что столько времени ленился и не садился за дневник, почерком твёрдым и красивым принялся записывать свои впечатления за всю последнюю неделю.
«Как вышли в океан, так скоро стало тепло. Ветер свежий, и потому шлюп наш идёт быстро. Море каждый вечер светится. Некоторые места особенно блестят и кажется, что там вода состоит из одних огненных искр.
10 октября появились небольшие птички. Вообще, морские птицы стали показываться ещё с позавчера. Но эти — не буревестники, а маленькие пичужки. Их, как говорит наш натуралист Лангсдорф, случайно отнесло от берегов юго-восточными ветрами.
Птички были такие усталые, что позволяли брать себя руками. Налетело их на корабль столько, что все наши кошки остались довольны. Один Мориц не доволен — он кошек гонял. Только всё зря.
Ближе к ночи видели необыкновенное явление — огненный шар двигался по небу. Горнер важно заявил, что он явился при созвездии Стрельца, а уничтожился при Северном Венце
[42]
. Левенштерн стал приставать, экзаменуя меня, где этот Венец. Я спутался. Оказалось, в хвосте Большой Медведицы. А ведь астроном у нас в экспедиции — Горнер, а вовсе не я!
На другой день к вечеру настало совершенное безветрие. Чёрные, мрачные облака висели над горизонтом. Вдали была гроза и страшная молния в полнеба. Все говорили, что будет буря. И точно — настала ночью, и дождь был сильный.
Октября 13-го было тихо, с „Надежды“ спускали шлюпку, и Горнер с Лангсдорфом производили измерения температуры морской воды на разных глубинах Гельсовой машиной. Гельсова машина — никакая не машина вообще, а пустой медный цилиндр с термометром внутри.
Октября 15-го произошло необыкновенное происшествие!! Мы подобрали в море мальчика!!! Мориц его первый заметил, и страшно важничает по этому поводу. Если бы не наша „Надежда“, его бы в конце концов ожидала верная смерть. Но, слава Богу, мы его подобрали!
На корабле все думают, что спасённый мальчик — англичанин. Поначалу он вообще ничего не говорил, потому что совсем обессилел за то время, пока болтался на волнах на обломке мачты — ему пришлось провести в морской воде несколько дней, одному.
Его растёрли уксусом, завернули в одеяло и пить давали по чуть-чуть. Сразу много нельзя, а то помрёт, заявил Эспенберг. Он известный скряга, но на этот раз, видимо был прав. Если не есть и не пить несколько дней, точно помрёшь, если тебе сразу дадут напиться вволю…
На другой день, несмотря на запреты, мы решили навестить мальчика — потихоньку, пока доктор куда-то отлучился. Мальчик лежал в койке, но не спал, и хотя был очень слаб, мы почти успели познакомиться, правда, вредный Эспенберг быстро вернулся и выгнал нас. Он сказал, что мы утомляем больного. Вот глупости. Это Эспенберг всех утомляет — меня, например.
Мальчик назвал себя Русем (или Русей?) — я так не разобрал, потому что говорил он тихо, вообще еле губами шевелил. Мориц пообещал ему, что мы снова придём. Мы и правда собирались прорваться к нему в свободное от вахт время, однако вредный доктор после того случая был всё время начеку…
А ещё позавчера в море вокруг шлюпа играли дельфины. Лобастые, крупные, метра четыре в длину. Спины у них гладкие, блестят, переливаются на солнце. Я вперёд Морица их заметил, но что такое дельфины по сравнению с человеком за бортом! Так что он по-прежнему задаётся и претендует на звание самого бдительного вперёдсмотрящего на этом судне.
• Вчера спасённый мальчик первый раз вышел на верхнюю палубу. Мориц удивляется, почему он такой грустный и неразговорчивый. Ведь это же ему счастье, что он жив остался. Мориц — он как всегда сама жизнерадостность, и не смущаясь своими скудными познаниями, пытается говорить с мальчиком по-английски. Но как Мориц знает мало, то сбивается всё время на немецкий. А Русь глядит так, будто и по-немецки понимает, и по-русски, только просто говорить ему не хочется.
Он всё больше молчит, смотрит грустными глазами, и всё время задумчив. Спросишь — вздрогнет, ответит, а сам будто и не здесь…
Взрослые считают, что это, верно, временно. Мол, как на берег сойдёт — сразу повеселеет.
А Тенерифе уже скоро. Говорят, там в октябре — гранаты, сливы… И апельсины — огромные. Сладкие, наверное. Ещё я бы винограду поел».
Отто какое-то время сидел, размышляя о преимуществах тех или иных фруктов, и так размечтался, что едва не поставил кляксу на аккуратно исписанную страницу. Вовремя заметив каплю, повисшую на кончике пера, он проворно отодвинул тетрадь, немедленно вытер перо, развернулся и легонько щёлкнул по затылку зазевавшегося Морица.
Глава 24. Тенерифе
Смутные очертания огромной горы то появлялись, то исчезали в полупрозрачной дымке утреннего тумана.
В семь утра Лисянский, наконец, отчётливо увидел остроконечную вершину Тенерифского пика. Вид исполина привёл капитана «Невы» в восхищение. Лисянский ходил мимо острова Тенерифе прежде, но, увы — тогда, из-за туманов и пасмурной погоды, ему вообще не довелось как следует разглядеть тенерифские берега.
Капитан широко улыбался, не отрывая взгляда от сияющей снежной вершины, озарённой лучами утреннего солнца.
Его выпуклые, широко расставленные серые глаза сияли. Он были словно ртутные капли — подвижные, блестящие. И весь он был такой — круглолицый, широкоскулый, коренастый, с гривой густых, буйно вьющихся волос.
За свой энергичный, неугомонно-деятельный нрав Юрий Фёдорович получил на корабле ласковое прозвище «живчик».
«Живчик» был искусным мореплавателем, и к своим тридцати годам избороздил моря и океаны почти по всему земному шару. Когда Крузенштерну нужно было найти капитана на второй шлюп, он даже не раздумывая, назвал имя Юрия Лисянского — искусного моряка и своего давнего товарища.
