Луша невесело усмехнулась. Провела рукой по лицу, помолчала немного.
— И вот что. Нельзя же на глазах у всех исчезать! Хотя, если потом точно в нужный момент вернуться, чтоб секунда в секунду, мало кто поймёт, что случилось. Но это — большое искусство. Мы так пока не умеем… — вздохнула она с сожалением.
Луша нацедила из остывшего чайничка остатки полупрозрачного зелёного чая, сделала глоток, задумчиво отставила в сторону чашку.
— Я тебя искала в прошлом, и вроде куда нужно угодила. Только вместо Глеба Рублёва нашла его шапку… Наверное мы разминулись на какие-то мгновения… — Лукерья задумчиво накрутила прядку на палец. — Скажи-ка, давно с тобой такое происходит?
Глеб не сразу ответил.
— Не очень. — Он прижал ладонь к виску, поморщился — сильно болела голова. — Сначала я думал, мне такие сны снятся… Потому что под утро я просыпался в своей постели…
— Ничего себе! Удивительный ты человек, Рублёв! — Луша смотрела на него с нескрываемым изумлением — первый раз ей встречался нырок, который так легко умел возвращаться.
Глеб смутился, пожал плечами.
— Знаешь… Две недели назад, если по нашему времени считать, я там надолго задержался, — признался он наконец.
— Почему? Ведь ты же умеешь возвращаться?
Глеб молчал, машинально сгибая и разгибая красную бумажную салфетку. Салфетка незаметно превращалась в бумажный самолётик.
— Раньше у меня это само собой получалось. А тут… Может, оттого, что думал — возвращаться особо не зачем. Теперь-то понял, что дурак был. — Глеб посмотрел Луше прямо в глаза, устало улыбнулся. — И рад, что вернулся…
— Ты больше не делай, как сегодня. Никто из хронодайверов не исчезает открыто, у всех на виду… Это производит на людей не слишком благоприятное впечатление.
— Да я никуда и не собирался. Я просто вдруг подумал… Ладно, неважно. Если честно, я вообще не знаю, как это у меня выходит. Я не умею, вот как ты — захотела и — раз!
Глеб прицелился бумажным самолётиком в сахарницу. Самолётик ткнулся в её выпуклый белый фаянсовый бок и вяло шмякнулся на стол, распластав мягкие салфеточные крылья.
— Ну-ну, — хмыкнула Луша, вспомнив, как влепилась сегодня в церковный столб и сосредоточенно потёрла надо лбом ладонью, ощущая, что там, под волосами, образовался никому не видный, однако нехилый синяк. — Не думай, я не сразу научилась. И у меня был хороший учитель. Но скажи, зачем тебе туда понадобилось?
— Само как-то получилось… — уклончиво ответил он сначала, но потом всё-таки признался: — Я не ожидал её здесь увидеть… Понимаешь — смотрю, та самая икона… Я её ни с какой другой не перепутаю. Андрей её писал, понимаешь?…
— Андрей? Рублёв, что ли?!!
Глеб с усилием кивнул, облизал пересохшие губы.
— Он список делал — вот с этой, с древней, с Владимирской. — Глеб обернулся на прислонённую к стене позади диванчика, прикрытую платком икону. — Это я уже в другой раз видел, — пояснил он, — был у него в мастерской, за плечом стоял. Он ещё спросил меня так странно: «Ты никак помер, Глебушко?» Принял меня за видение, что ли? Я даже растерялся. «Нет говорю ему, жив пока…» Помнишь, вечеринка была с фокусами? Ну вот тогда…
— Так эта не та, что на выставке висит?
— Нет, Луша, — мотнул головой Глеб, и тут же пожалел об этом — на мгновение перед глазами всё поплыло. Он подождал немного, пока медленное вращение прекратится. — Это та, древняя, которую в 12 веке из Византии привезли, с неё первые списки и делали.
— Ты уверен?
— Да. У рублёвской — у неё, понимаешь, руки — как крылья, ну знаешь, как у журавля, что ли… И смотрит… так смотрит! И слёзы в глазах! А мне так грустно было после звонка этого, так погано… Туда снова захотелось.
А там, во Владимире — снова лето. Жаркое, прям как в тот раз. Думал, туда и вернулся. Только нет, другое оказалось лето, годом или двумя позже… Я только огляделся, сразу это понял — собор-то уже весь расписанный! А потом эти! Им всё по барабану, лишь бы награбить побольше… С неё, — Глеб кивнул в сторону скромно прислонённой к спинке диванчика иконы, — оклад содрали! Им же серебро да золото нужно, икона ни к чему. Бросили наземь, да и всё… И грека одного, священника тамошнего, — Глеб вдруг умолк, сглотнул судорожно, смял, скомкал в кулаке красный самолётик из салфетки. — Замучили, верно… до смерти замучили… А он, а его…
И, не договорив, как маленький, заплакал.
Тогда
…Он отчётливо помнил всё, что произошло сегодня. Всё до мельчайших деталей, с самого начала. Как они все вместе пришли в музей, как Тоне вдруг позвонили, как он, расстроенный этим звонком, пошёл по залу, куда глаза глядят, как подошёл к рублёвской иконе, и смотрел, смотрел на неё сквозь витринное стекло, как закружилась голова, и он из последних сил пытаясь устоять на ногах, упирался ладонью в стеклянную музейную витрину, как резко пахнуло озоном, как вдруг исчезли, словно растворились в белёсом густом тумане стены музейного зала, как он, наконец, пришёл в себя — уже в прошлом.
* * *
…Он стоял на четвереньках прямо в дверях собора. В двух метрах от него верховые в мягких сапогах и перепоясанных длиннополых халатах, громко переругивались, осаживая возбуждённых коней. Все они были татары, за исключением боярина в мохнатой шапке — со шрамом на подбородке и острым, колючим взглядом.
Этот не спорил. Поминутно сдвигая на затылок шапку кнутовищем, хищно играя желваками, допрашивал стоявшего перед ним худого старика в одном исподнем. Потом выхватил саблю, приподнялся в стременах, и озверев лицом, рубанул вкось — страшно, с размаху. Брызнула кровь. Рассечённый сабельным ударом почти до пояса, старик рухнул под ноги коню.
Глеб моргнул. Едва сдерживая подступившую к горлу тошноту, оторопело попятился в тень, и, не поднимаясь с колен, быстро скрылся внутри храма.
В соборе опять было пусто. Это был тот самый храм — Владимирский Успенский… Глеб ни секунды в этом не сомневался.
Но теперь он был не таким, каким предстал перед Глебом в первый раз — чистым, сияющим изнутри нетронутой белизной, стоящим в ожидании чудесного преображения под руками мастеров-стенописцев.
Нынче всё было по-другому.
Собор был пуст страшной, молчаливой пустотой. Пустота эта пахла не олифой и известью, а гарью и конским потом. Лики праведников смотрели с дивно расписанных стен с недоумением и печалью.
— А как расписали-то хорошо! — горько обрадовался Глеб, глядя на прекрасные фрески… — Закончили, значит, артельные свою работу… — Вот только… — и мальчик расширенными от испуга глазами обвёл следы недавнего грабежа и осквернения.
Он медленно направился к изрубленному поломанному иконостасу, вздрагивая, запинаясь о разбитые в щепу образа и обрушенное на пол паникадило. И не дошёл — услышал, как тихий незнакомый голос окликает его по имени. Глеб взволнованно обернулся.
