– Два дня. Но я не испугалась! – горячо заверила я папу. – Я не боюсь… просто они так мне надоели… – Я устало махнула рукой.
– Два дня! – ахнула мама. – И ни слова!
– Что же ты маме не сказала? Или Зосе?
– Я боялась, что меня заберут в дурдом… навсегда… А ты же меня не отдашь, папочка, скажи, не отдашь?
– Конечно, не отдам. – Папа взял меня на руки и стал мерить шагами комнату, задумавшись о чем-то. – Аня, – наконец сказал он, – собери все, что нужно. Путь неблизкий.
– Папа, ты же обещал… – У меня внезапно сел голос. – Ты же обещал не отдавать меня…
– Нет-нет, Глория, не бойся, – папа снова посадил меня на стол и взял за руку, – мы поедем к одной бабушке. Она волшебница, она тебе поможет. А вечером вернемся домой.
– А ты не можешь? – спросила я.
– Я не могу, – папа улыбнулся, – но я знаю, кто может. Ты продержишься еще пару часов? Справишься?
Я кивнула. Мама отвела отца в сторону:
– Генрих, тебя уволят, если узнают… а они узнают, в деревне ничего не скроешь… Главврач возил свою дочь к знахарке… Генрих…
– Варианты? – коротко спросил отец. – Аня, здесь некому ей помочь, из меня гипнотизер, как из дерьма – пуля. До Киева мы ее не довезем в таком состоянии, даже на «колесах». – Он невесело усмехнулся. – Два дня, Аня, подумай – два дня… Как она не ссытся еще, я удивляюсь. Собери аптечку, малышка, и едем.
Мама всхлипнула и прижалась к отцу. Он отстранился и ласково сказал:
– Не время плакать, Аня. Давай помогай мне.
Мама кивнула и стала быстро собирать врачебную сумку. Зося, простоявшая все это время у двери крупным напуганным сусликом, оставила наконец в покое свой фартук и произнесла тихо, но решительно:
– Я тоже поеду, Генрих.
– Конечно, Зофия, если хочешь, – рассеянно согласился отец, – возьми чего-нибудь попить и бутербродов, что ли… Ехать далеко.
Он содрал галстук и рванул ворот рубахи – терпеть не мог грязное белье. Потом поднял меня на руки:
– Поедем, маленькая? Меч с собой берешь?
– Да. – Я сжала рукоятку меча, который так и не выпускала из рук, и робко спросила: – Папа, а Тиффани мы можем с собой взять?
– Фани? Да вы же вроде бы не ладили?
Я прижалась щекой к его плечу и стала рассказывать:
– Мы помирились. Фани охраняла меня. Ночью охраняла, не подпускала их ко мне. И в нос лизала, когда я плакала. Я не плакса, просто поплакала немножко, а она меня успокаивала. Она же всего лишь собака, понимаешь? Поэтому не могла мне сказать: «Не плачь, Глория», а только лизала в нос.
– Конечно, возьмем, раз так. – Папа улыбнулся и мимоходом подхватил с кресла мирно лежавшую там собаку. – Будет у нас настоящий караван.
Он вынес нас на улицу, посадил меня на переднее сиденье, пристегнул и вручил мне Фани. Так я и ехала – при пекинесе и мече.
Папа завел машину, дождался женщин и, крикнув, чтобы открыли ворота, рванул с места.
Водил он очень хорошо, но лихачил, а тут и вовсе шел на предельной скорости.
– Пап, а она настоящая волшебница? – через некоторое время спросила я. – Разве они бывают?
– Ань, поговори с ней, – бросил отец, не отрывая взгляда от дороги.
– Нет, я тогда лучше спою песню, можно? Так получается смелее, – тихо сказала я.
– Хорошая мысль, – улыбнулся папа, мельком взглянув на меня. – Что будем петь?
– «Охоту на волков».
И мы всю дорогу орали Волохины
[3]
песни, папа – модным хрипатым голосом, а я – тоненьким.
Дорога и вправду оказалась длинной, и к маленькой беленькой хатке на окраине деревни (или на окраине леса?) с мальвами и вьюнком в палисаднике мы подъехали уже вечером.
– Захарьевна! – взревел отец, вылезая из машины и разминая затекшие ноги и спину. – Захарьевна, ты дома? Это я, Генрих!
На крыльцо вышла статная костистая старуха, лишь немногим уступавшая папашке моему в росте.
– И чего ты орешь, дуболом? А постучать, как добрые люди? – Она говорила строгим голосом, но было видно, что папу любит и рада ему.
Они поздоровались, и Захарьевна спросила:
– Ну, чего тебе?
Папа, вынув из машины весь комплект – меня, собаку и меч, – сказал:
– Беда у меня, Захарьевна. Дите заболело. Треба переляк вилити
[4]
, – добавил он по-украински. – Поможешь?
– Чего ж не помочь? – Старуха уколола меня взглядом, но заинтересовалась больше собакой. – Это шо ж у тебя за зверь такой? Мавпочка? – Она потянулась рукой к Тиффани, а та сказала:
– Яф!
– Та невже ж собачка? – Старуха отдернула руку и заулыбалась. – От же ж и напридумует Господь всякой твари!
Папа нетерпеливо вздохнул.
– Та не сопи, – сказала Захарьевна, пытливо глядя на отца. – Помогу, чего ж не помочь. Если дите крещеное.
И тут начался наш семейный цирк. Папа убеждал старуху и предлагал любые деньги. Мама плакала и просила. Папа грозился встать на колени и таки встал. Мама схватила меня за руку, подтащила к Захарьевне и велела попросить бабушку хорошенько. А я вдруг обозлилась и звонко – так, что эхо прокатилось, – крикнула:
– Не стану! Ну ее! Не хочет – не надо, поехали отсюда.
Фани зарычала, а папа поднялся с колен, отряхнул брюки и, глядя на старуху в упор, улыбнулся на редкость скверной улыбкой.
– Ладно, старая корова, – спокойно сказал он. – Где тут у вас ближайший поп?
Ну как вам объяснить, выросшие в этой самой демократической России друзья? Если отвезти младенца к знахарке значило поиметь неприятности, то крестить младенца – для главврача образцово-показательной больнички и члена, извините, партии это был полный… Крах, ага. После этого его не просто уволили бы – единственное место, пожалуй, где он мог бы продолжить свою карьеру, это как раз санитаром в дурке, в которую положили бы меня. Такие дела.
Но это еще не конец истории, о нет.
Зося, хранившая все это время загадочное молчание, в свою очередь грузно опустилась на колени и, поднимая летнюю дорожную пыль, поползла к отцу, величая его Генрихом Васильевичем и слезно прося прощения.
Папа даже несколько растерялся.
– Зофия, ты-то чего? – изумленно спросил он, поднимая Зосю.
И Зося призналась, что несколько лет назад, когда родители мои уехали в Польшу, а Зосю со мной оставили у львовских родственников, она тайно крестила меня. В истинную католическую веру.
