Она так удивляла меня, что мне хотелось посадить ее в банку с формалином, навесить бирку «Уникальный экземпляр обычного человека» и выставить в музее антропологии.
Других таких я не встречала. «Нормы не существует», – это Моэм, да? Вот.
У любого человека есть какая-то придурь, что-то, что делает его неповторимо интересным, иным – как новая земля (и если что, банальные и пафосные высказывания – это всего лишь простые и серьезные вещи. Не модно, но можно себе позволить раз в жизни).
Так что мама не была обычной, она была просто правильной. В отличие от папы. Если вспомнить расхожий образ, то мама была Хозе, а папа – Кармен. Мама была солдатом, а папа – пиратом, контрабандистом. Шлюхом? У мамы было «должна», у папы – «хочу».
Мог ли он измениться? Я не знаю. Может ли большой мир, в котором всем хватает места, схлопнуться до огороженного дворика только для своих? Едва ли.
Любой из папиных страстей людям хватает обычно на целую жизнь. Он был страстным охотником, картежником, бабником, он был трудоголиком и делягой, он любил деньги и книги, он любил мою маму, но она начинала выбиваться из сил, уставать. Он был для нее слишком большим.
Да, а если есть желающие бросить в нее камень, так вы сгоняйте для начала замуж за картежника и бабника, а как вернетесь, поговорим.
Глава 14
Игорь заболел, простудился, и тетя Галя меня к нему не пускала, говорила – еще заразишься. А папа соответственно велел ей не приходить. «Лечи ребенка, мы сами справимся пока» – так он сказал.
Поэтому я сидела одна – в огромном, зимнем, полутемном доме. Собаки забились по углам и спали, родители были на работе, я делала уроки.
Вот я сейчас думаю – почему все самые гадкие вещи происходят со мной в феврале? У ангелов что, сезонная линька? И они сидят, нахохлившись, на тучах, унылые и равнодушные, роняя на землю перья? И совсем не интересуются тем, что происходит с их подопечными?
Глухо стукнула входная дверь, собаки, потягиваясь, лениво потрусили смотреть, кто это там, я тоже выглянула и увидела маму.
Она почему-то не прошла в дом – так и стояла, прижавшись спиной к двери, и под сапогами уже собиралась лужица талой воды.
– Мама, что случилось? – спросила я, а мама ничего не ответила, просто посмотрела на меня и каким-то усталым жестом стащила свою лисью шапку.
Я подошла поближе и испугалась. Мама была похожа на снежную королеву – прекрасное, застывшее маской лицо, зеленые глаза, светящиеся холодным, болотным огнем и… И еще чем-то, чему я тогда не знала имени.
Это была ненависть, обычная ненависть, та самая, в которую, бывает, превращается любовь. Говорят, до нее один шаг от любви, но у мамы это был длинный путь – десять лет папиных измен. Я уж не знаю, что произошло в тот раз – он попался с какой-то смазливой медсестричкой? Ей что-то еще сказали? В любом случае прекрасное фалернское превратилось в уксус, ненависть отравила ей кровь, вот мама и стояла сейчас – снежная королева с глазами страшной болотной собаки. Леди Баскервиль.
– Одевайся, – сказала она, – мы уезжаем, – и прошла, не снимая сапог, в спальню.
– Мама, куда мы уезжаем? – Я побежала за ней, схватила за руку.
Мама остановилась, присела рядом, обняла меня:
– Не спрашивай, пожалуйста, не спрашивай ни о чем, просто одевайся.
А я поняла, что – все, это конец, и хрустальный шарик с ментолом взорвался у меня в груди, и пальцы стали ледяными.
Разумеется, я могла никуда с ней не ехать. Забиться под шкаф, удрать на улицу да просто сказать: «Мама, я остаюсь с отцом». Что бы она сделала? Потащила силой?
Но это было бы несправедливо. Не честно. Это было бы – двое на одного, понимаете? Как наказывать кого-то, кому и так уже досталось ни за что, как сказать ей: «Папа тебя не любит, и я тоже не люблю, убирайся, уезжай одна, нам и без тебя хорошо».
Я была достаточно взрослой, чтобы понимать, кто кого обидел. И остаться на стороне обидчика, добить слабого я не могла. Никак.
Нет, сейчас все иначе, мне тридцать четыре, и на справедливость мне плевать, меня интересует только любовь. Но знаете, и теперь, будучи дочерью своего отца, унаследовавшей до смешного подробненько все его качества – дурные и хорошие, – я не верю в открытые браки.
То есть я очень хорошо понимаю, как это – любить одного человека, а спать с кем попало. Я не знаю, как это объяснить, поэтому просто поверьте – так бывает. Не вижу в этом никакого противоречия. Ну, вот если вы кого-то любите, вы же разговариваете и с другими людьми, да? Вам интересно? Вам это не мешает любить этого своего? Вот и с сексом то же самое.
Но с открытыми браками такое дело… Нет, я не буду говорить о том, что не знаю ни одного такого старше четырех-пяти лет, поскольку браки старше четырех-пяти лет вообще сейчас редкость, по-моему. Люди странно стали воспринимать этот мир и свою жизнь – как большой супермаркет с витринами, полными всего. Всегда есть выбор, да? Всегда можно найти что-нибудь повкуснее и поинтереснее. И нет никакого убедительного боженьки, который бы фигачил молниями прелюбодеев и клятвопреступников. Нет клятвы, которую нельзя было бы нарушить. Не страшно.
Мы готовы разделять с кем-то радость, а горе пусть разделяют психоаналитики, такие дела.
Вот именно поэтому я и думаю, что верность – единственный подарок, который стоит дарить на свадьбу. Такое добровольное пожертвование, как это несчастное кольцо, – это ничего не стоит, это ничего не решает, это просто знак – «я тебя люблю, мне не нужен никто другой, я хочу остаться только с тобой».
Люди так уязвимы и неуверенны в себе, люди боятся одиночества – и мужчины, и женщины (ок, не все, есть люди – и мужчины, и женщины, – которые прекрасно живут в одиночестве, но много ли таких вы знаете?), – поэтому есть смысл взбодрить любимое существо маленьким подарком. Верность подойдет.
Да, если что – это мое личное заблуждение, вы сколько угодно можете думать иначе.
Но вернемся к истории о.
Тогда, конечно, я ни о чем таком не думала. Я быстро оделась (я всегда одевалась быстро, как солдат), схватила плюшевую собаку и книгу, которую подарил мне папа, и сказала:
– Мама, я готова.
Мама кивнула, закрыла маленький чемоданчик, с которым папа обычно ездил в командировки (она не была «настоящим мужчиной», нет, в чемоданчике лежала ее шкатулка с золотом, а золото папенька покупал ей горстями), взяла с вешалки папин охотничий тулуп, и мы вышли во двор.
Мишенька спал в амбаре с козами и не выбежал меня провожать. Если бы он только высунул нос – я бы не уехала, мне бы не хватило решимости. А так я просто старалась ни о чем не думать – в голове моей было пусто, темно и холодно, как на улице. Зима.
Мама вытащила из-под крыльца старые дровяные санки и, завернув меня в тулуп, усадила в них, положив чемоданчик мне за спину. Потом впряглась в лямочку и потащила санки прочь со двора.
