Именно эту тактику я и использовала с Леночкой и ее мамой, и все остались друг другом довольны. Главная хитрость заключалась в том, чтобы не добивать продавца, чтобы он был уверен: хоть слегка, а все же он тебя надул, иначе неинтересно – так говорил Геша.
И вот я неслась домой, тащила купленные тряпки – розово-плюшевую спортивную курточку с капюшоном, чтобы порадовать маму, и две пары джинсов, одни фирменные (но в них мне не понравилось – ни тебе ногу поднять, ни сесть, ни встать), другие подешевле, индийские – зато в них можно было нормально двигаться, и еще там были замечательные карманы на молнии.
Я поскреблась в комнату к родителям и сказала:
– Вот! – демонстрируя ворох вещей.
– Так что же ты так принесла! – всплеснула руками мама. – Ты пойди примерь, покажись… Как пацан, честное слово…
– Хорошо, мам, – сказала я, втискиваясь в комнату, – вот еще, тут деньги остались…
Мама посмотрела на отчима – тот сидел в кресле и читал медицинский журнал на английском языке – и снова взглянула на меня:
– Гло, ну сколько можно? Тебе же сказали – это подарок… Дядя Степан обидится.
Дядя Степан смешно спустил очки на кончик носа и важно кивнул.
– А как же воспитательный момент? Ты же мне сама говорила: денег у нас нет, надо экономить… Я и экономлю… Вот, пятьдесят рублей…
Отчим спрятался за журналом и там сдавленно захрюкал, пытаясь сдержать смех, а мама растерянно замерла с расческой в руке – она сидела у трюмо, волшебно-красивая в мягком свете торшера, и расчесывала волосы на ночь.
– Степа? Степа! – беспомощно позвала мама, не зная, что ей со мной делать.
Отчим снова показался из-за журнала – губы у него прыгали, он раскраснелся.
– Э-э-э… Молодец, Глория… э-э… мы с мамой тобой гордимся. – Он неуместно хрюкнул. – Хочешь оставить сэкономленные деньги себе?
– Нет, спасибо. Давайте их лучше дедушке на хозяйство отдадим.
– Э-э… да. Замечательная мысль, Глория! Ты… э-э-э… да… молодец. Аня! Правда, Глория – молодец?
– Да! Просто умница, всегда бы так, – сказала мама с облегчением. – А теперь покажи же, что ты там купила!
И я отправилась к себе переодеваться.
У двери меня встретил Ричард – он услышал, как я пришла, и волновался. Я погладила пса:
– Сейчас, подожди, вот покажу все маме и пойдем гулять.
Ричард сразу же залег обратно на коврик, подгреб под себя мой старый свитер, который служил ему то ли подушкой, то ли игрушкой, и затих.
– Ты что же, не хочешь? – удивилась я. – Гулять, Ричард, неужели ты не хочешь гулять?
Пес зарылся в свитер мордой и зажмурил глаза – мол, сплю, никого не трогаю, никуда не пойду.
Надо сказать, Ричард так и остался единственным из знакомых мне собак, который вяло реагировал на команду «гулять». Нет, слова он запоминал очень быстро, просто я все время таскала его с собой, он уставал за день и вечер предпочитал проводить, валяясь дома, на коврике.
Я надела джинсы, те, что получше, курточку, расправила бантики и пошла к маме.
– Ой, какая хорошенькая штучка! – обрадовалась мама розовой мерзости. – Ой, а мягонькая какая! Дочь, ты не безнадежна! Степа, посмотри, нет, ты только посмотри, какую красивую кофточку купила Глория!
– А я тебе говорил! Сначала джинсы, или что там она хотела… А потом втянется, так и пойдет… И будет наряжаться и вертеться перед зеркалом, как все девочки. – Отчим доброжелательно смотрел на нас поверх очков. Когда я поймала его взгляд, там, кроме дружелюбия, таились и легкая насмешка, и понимание, и даже сочувствие. Я знала, что он знал – весь этот цирк только для мамы, но я знала также, что он никогда меня не выдаст, он любил мою маму и старался ее не огорчать.
– Ну, Гло же! Что ты такая скучная? Ну посмотри на себя, какая ты красивенькая, как тебе к лицу! – Мама подтолкнула меня к зеркалу.
Зеркало – волшебная вещь, одно слово чего стоит – «а-м-мальгам-ма». Звучит как заклинание, не зря зеркала всегда использовали во всяких волшебных, колдовских делах.
Я подняла глаза и подумала: бедная моя мама… Совсем мне не к лицу ни эти бантики-хризантемы, ни розовый плюш… Леночкино личико – кругленькое, румяное, с носом-кнопочкой – сюда бы подошло, а мое бледное, узкое лицо, резкий подбородок, упрямые губы, большие, серые, вечно настороженные глаза, тонкий прямой нос – все выглядело неуместным в этом цветнике, в белом и розовом, словно в фотографию миленькой девочки вклеили чужое, разбойничье, мальчишечье лицо.
– Да, мам, очень красиво. – Я сняла курточку, оставшись в простой белой майке. – Спрячь ее пока, ладно? Я же не буду в ней каждый день ходить, да?
– Хорошо, – сказала мама, мечтательно прижимаясь щекой к мягкой тряпочке. – Мы будем ходить в парк… или в кино… или в цирк, ой, нет, цирк ты не любишь… Ну будем ходить куда-нибудь по выходным, вместе, всей семьей, и ты будешь нарядной и хорошенькой… Как все девочки…
– Да, мам. – Я погладила ее по руке. – А сейчас я пойду, а то мне завтра вставать рано…
Глава 25
А Ричард так никого и не искусал.
Более того – пес, легко усвоивший всю собачью науку, можно сказать, экстерном закончивший начальную школу дрессировки, никак не желал работать всего две команды. «Голос» и «фас», вот какие.
Начнем с того, что Ричард совсем перестал лаять. Сначала я не обращала на это внимания – ну не лает, значит, повода нет хорошего, чего зря глотку драть? А то, что на дверной звонок не реагирует, – так он же не домашняя собака, вот и не понимает пока, что к чему.
Но потом, когда дело дошло до этой самой команды «голос», я обеспокоилась – пес молчал. Словно за два года на цепи он наорался впрок и всю оставшуюся жизнь решил провести в тишине и безмолвии, точно какой-нибудь средневековый монах. Не лаял, не рычал и не скулил.
Рычать не было нужды – если у Ричарда возникали разногласия с другими собаками, он лишь слегка вздергивал верхнюю губу, обычно этого было достаточно.
Если же соперник не уступал ему силой и размером – тут надо было следить внимательно, Ричард, исполнив полагающийся по этикету танец, атаковал молча и стремительно, как акула.
Со скулежом он тоже завязал. О своей радости, нетерпении или недовольстве сообщал при помощи хвоста и мимики – а у овчарок очень выразительные морды.
Ричард говорил короткое «га!» только в одном случае – если ко мне со спины подходил кто-то подозрительный и опасный, по его разумению.
То есть совсем уж зайчиком пушистым он не был, но для агрессии у него находились свои резоны.
Например, он сразу стал работать охрану – как он ее понимал, конечно. Никто, ни один человек, даже Геша, не мог подойти ко мне, когда я спала. Ричард последовательно пугал злоумышленника – сперва показывал зубы, потом приподнимался на передних лапах, а если человек упорствовал, Ричард прыгал и прижимал негодяя к земле. И все это молча, тихо, как мышь.
