Крису я тетрадь показала, но только среди ночи. Элейн проторчала у нас весь вечер со своим Ларри, мистером Элейн. Ларри даже подал голос — два-три раза. Он вручил тетушке Марии пачку официального вида писем и сказал: «Это из налоговой службы. Это от брокера» — негромко и почтительно. Я думаю, он юрист. Элейн сняла черное пальто и повесила на спинку кресла, но от этого почти ничего не изменилось. Под пальто на ней черное платье. С Крисом она разговаривала в основном громким жизнерадостным голосом и говорила что-то вроде: «Ну и где же вы сегодня пропадали, молодой человек? Слышала, ты побывал и на Кренберийском утесе, и у приюта, и в Волчьем лесу, — я уж решила, ты был в нескольких местах одновременно!»
От этого Крис ерзал и ухмылялся, но вроде бы не злился. Мама начала вязать еще один рукав для свитера. По-моему, она вяжет наряд для осьминога. Я попыталась нарисовать портрет тетушки Марии, но его никому нельзя показывать, потому что получилось плохо и тетушка Мария вышла похожей на насекомое. Маме я его все-таки показала, когда мы ложились спать и Лавиния опять мурчала у меня на подушке. Надо, надо купить порошок от блох!
— Ну, Мидж! — с укором воскликнула мама, держа рисунок возле свечки.
Мне стало стыдно. Когда мы укладывали тетушку Марию в постель, она опять была вылитый плюшевый мишка.
— Хотя я понимаю, что ты имеешь в виду, — добавила мама. И улыбнулась — своей светлой и щедрой улыбкой. — Тетушка и есть большое золотое пушистое насекомое. Пчела-царица. Я уверена, именно такой ее видят все миссис Ктототам. Меня просто поражает, как они все носятся вокруг нее и ублажают — ну точно рабочие пчелы, а она — их царица. Забавно.
— Не вижу ничего забавного, — буркнула я, спихнула Лавинию с подушки и притворилась, что сплю.
Дождавшись, когда тетушка Мария захрапела, а мама задремала, я поднялась в темноте. Слышала, как Лавиния шлепнулась с кровати и засеменила за мной, но это не помогло. Страшно было — неописуемо. Руки у меня сжались в кулаки и заледенели, хотя ладони были мокрые, и сердце колотилось в груди — даже больно стало. «А вдруг я натолкнусь на призрака?» — думала я. На площадке было еще хуже: в щели вокруг двери в спальню тетушки Марии светил ее ночник. Света хватало в самый раз, чтобы я поняла, какая тут темнотища. Я чуть не бросилась бежать, спасаясь от напольных часов, где спрятала тетрадь. Приняла их за человека. «Клац!» — сказали они, когда я вытащила из них тетрадь. С перепугу я кинулась к лестнице.
— Наоми, это ты? — окликнула меня тетушка Мария. — Что ты там делаешь, дорогая?
Поскольку я уже спустилась на полпролета, соврать «иду в туалет» было нельзя.
— Я проголодалась, тетушка, — сказала я. — Возьму печеньице.
— Осторожнее, не упади, дорогая, — крикнула тетушка Мария.
По-моему, я чуть ли не год простояла на лестнице, дожидаясь, пока она снова захрапит. Сохранила рассудок только благодаря Лавинии, которая пушистым боком терлась о мои ноги, и то я все время думала: а вдруг сейчас загорится свет и окажется, что Лавиния — всего лишь ком костей и паутины! А еще через полгода после этого донеслось знакомое скрежещущее похрапывание тетушки Марии. Вот жужжит пчела-царица — «ззз-ззз», думала я, мчась вниз по ступенькам.
Дверь у Криса была полуоткрыта. Чирк, пых — Крис зажег свечку.
— Входи и закрывай дверь, — шепнул он. — Что случилось?
А когда я закрыла дверь, он сказал:
— Ты весь вечер сидела оцепенелая, будто заяц в свете фар. Я сразу понял — с тобой что-то стряслось. Училась бы хоть немного скрывать свои чувства.
А вообще комната у Криса очень славная, несмотря на призрака. Уютная. Золотые буквы на всех корешках мерцают в свете свечей, и пахнет книгами. Крис тут кое-что усовершенствовал — в кашпо над кроватью он держит спички, печенье и книжку, завел себе керосиновую лампу, протянул к шторам леску, чтобы удобнее было задергивать, а на полке у окна пристроил градусник.
— Для призрака, — объяснил Крис. — Говорят, когда они являются, на этом месте возникает островок холода, но у этого, по-моему, все иначе. Зачем ты притащила кошку?
— Я ее не тащила. Она сама пришла, — сказала я. И показала ему тетрадь. — Узнаешь?
— «Н. М. Лейкер. Полное собрание сочинений», — прочитал Крис. — Ты писала это в прошлом году, и тебя еще укачало в машине… Ой! — Тут его пробрало: даже лампу зажег. — Значит, папа все-таки доехал до этого дома, — проговорил он. — Дай-ка тетрадь сюда. Там нет записки?
Крис тоже не нашел в тетради никакой записки. Я подробно рассказала ему, как нашла тетрадь, когда лазила на полку за Лавинией, и что положил ее туда наверняка кто-то высокий, вроде папы.
— Элейн бы дотянулась, — заметил Крис.
— Ну да, только зачем?! — сказала я. — И почему тетушка Мария не сказала, что папа к ней приезжал, если он приезжал?!
— Совесть замучила, наверно, — пожал плечами Крис.
— Совесть?! О чем ты говоришь?! — зашипела я. — Может, нам пойти в полицию?
Крис все листал и листал тетрадь, через страницу исписанную моим романом. И сказал этаким обычным тоном:
— Что-то я не видел в Кренбери ни одного полисмена, а если мы его разыщем, спорим, он окажется зомби вроде Ларри. Хочешь — попробуй, Мидж. Но я бы тебе советовал подождать. Эта тетрадка что-то да значит, надо только разобраться, что именно. Вот, например, откуда про нее знала кошка?
— Ничего она не знала, — ответила я. — Наверное, просто раньше жила в сарайчике, а я ее напугала, и она туда вернулась.
Крис повернулся и посмотрел на Лавинию. А она посмотрела на него — сидела, чинно выпрямившись, точно посередине Крисовой подушки и глядела глупыми плоскими желтыми глазами на глупой плоской серой морде. Хвост она аккуратно обернула вокруг толстых передних лап, слегка вывернутых наружу.
— Будто ноги у старушки, — сказала я. — Кошка — старая дева.
— Слу-у-шай! — протянул Крис. И хохотнул, словно не верил самому себе. — Слушай, Мидж! Мама-то правильно говорит! У Лавинии ведь тоже широкое плоское лицо и серые волосы с проседью? И ступни у нее вывернуты наружу, я помню! И распухшие большие пальцы на ногах.
Я уже совсем собралась сказать, мол, шутки шутками, но нельзя же превратить человека в кошку, но тут у меня возникло очень и очень странное чувство. Сейчас попробую его описать. Во-первых, это было словно какой-то частью сознания, в самой его глубине, я оказалась на улице. Да-да, ощущение открытого пространства. Там — то есть где-то в глубине сознания — было прохладно, и это напоминало листья, на которые я встала коленками в лесу. Одновременно я вроде бы ощущала шелест травы, дуновение ветра, запах земли, и все это мешалось с тем прямо клейким на ощупь ароматом, какой бывает иногда у проклюнувшихся почек. Потом я заметила, что ветер, который приносит все эти ощущения, кажется, дует мне в спину. В результате я вся покрылась мурашками, а землей запахло еще сильнее. И лампа, и свеча слегка пригасли — будто луна скрылась за облаком. Кошка вскочила на все четыре лапы и замерла, выгнув спину дугой, заурчала и стала вдвое больше, потому что дико распушилась.
