— Мама, ты видишь? Крис не завтракал.
— Пойди вытащи эту ленивую тварь из берлоги, — сказала мама, пролетая мимо меня с вазочкой варенья.
Когда она вернулась, я сказала:
— Криса нет в его комнате, постель не тронута.
— Эх, когда он наконец научится застилать кровать? — ответила мама. — Он в гостиной!
Тут тетушка Мария опять заорала, и мама вскочила.
— Скажи ему, пусть перекусит перед уходом, — сказала мама и снова унеслась наверх.
Когда она спустилась, я сказала:
— Мама, его нет в гостиной. Он — волк.
— Да, ест он много, — сказала мама. — Он пошел гулять, я слышала, как хлопнула дверь. Зря он, конечно, — на улице жуткий туман.
Туман висел весь день — густой, голубоватый, ну прямо шерсть Лавинии. Я все время думала, как Крису сейчас, наверное, мокро и холодно. Было видно, что Лавиния тоже грустит. Она весь день просидела в садовом сарайчике, покрытая крошечными капельками, и вид у нее был несчастный. Я все пыталась рассказать маме про Криса, и она то считала, будто я говорю о чем-то другом или сочиняю рассказ, то, кажется, была уверена, будто Крис в соседней комнате или только что вышел.
Когда мама наконец присела поесть, я плотно закрыла кухонную дверь, чтобы тетушка Мария не слышала, и сказала:
— Мама, послушай меня. Крис. Превратился. В волка. Понимаешь? Поэтому его здесь нет. Его не было дома со вчерашнего дня.
— Глупости, Мидж, — сказала мама. — Он сделал себе бутерброды и ушел. Ты же сама знаешь.
До этого она ничего о бутербродах не говорила. Я спросила:
— Когда он взял бутерброды?
— Наверное, пока мы помогали тетушке Марии одеться, — сказала мама. — Весь белый хлеб израсходовал.
— Нет. Это мы доели батон за завтраком, — сказала я.
— Тогда, значит, он взял черный, — сказала мама. — Мидж, раз ты все равно тут торчишь, почисти картошку, а я потушу брюссельскую капусту.
Наверное, именно тогда до меня дошло: мама никогда не заметит, что Крис пропал. Ее специально заколдовали, и теперь ей все время кажется, будто Крис за углом. Она не понимает и не замечает, что совсем его не видит. Ума не приложу, как я раньше не сообразила. Если тетушка Мария смогла превратить Криса в волка, у нее наверняка хватит сил проделать такое с мамой — только это какое-то иное колдовство, гораздо естественнее и обыденнее, а мне почему-то кажется, что вряд ли она умеет и то и другое.
А еще все это заставило меня понять, что тетушка Мария вполне могла превратить человека и в кошку. Чистить картошку я не стала. Вышла в серо-белый сад и двинулась в сарайчик, промокнув по дороге от тумана и капель с кустов. Лавиния свернулась в углу сарайчика. Завидев меня, она уныло мяукнула.
— Значит, вы и в самом деле Лавиния? — спросила я. — Если да, мяукните три раза.
И стала ждать. Кошка пялилась на меня круглыми желтыми глазами — и пялилась, и пялилась. Это была просто кошка, причем из глуповатых. А может быть, действительно Лавиния. Тогда Крис, скорее всего, тоже не знает, что он Крис. Он сам себе будет казаться просто диким волком, а мне надо умудриться его поймать и превратить обратно. Он будет кусаться. Это будет ужасно. Ох, если бы это и в самом деле был рассказ, который я сочиняю! Я бы тут же написала счастливый конец. Но это не рассказ, это по-настоящему — и длится, и длится дальше!
За ланчем я обнаружила, что тетушка Мария говорит со мной и с мамой, как будто мы собираемся остаться у нее навсегда. Она говорила, например: «Запланируйте генеральную уборку не позднее мая, хорошо, дорогая? Обычно весной у нас стирают все шторы, но вам трудиться не нужно. Шторы могут подождать и до лета, когда у вас выпадет свободное время». А потом сказала: «Я бы хотела, чтобы у маленькой Наоми этой осенью была конфирмация. Я позвоню викарию».
— Мама! — шепнула я, когда мы мыли посуду. — Мы же не останемся жить у тетушки Марии, правда?
— Ты знаешь, я начинаю думать, что у нас нет другого выхода, — ответила мама. — Лавиния не вернется, это ясно, а одна тетушка не может.
— А как же твоя работа? И вообще нам с Крисом через две недели в школу! — сказала я.
Я постоянно напоминаю ей про Криса. Она не обращает внимания.
— В школу можно устроиться и здесь, — отмахнулась мама. — А работу мне, само собой, придется бросить.
Просто не верится, как весело она об этом сказала!
По спине у меня побежали мурашки — словно кто-то положил сзади на шею ледяную ладонь: я поняла, насколько основательно тетушка Мария поработала с мамой.
— Мама, — проговорила я. — Она совсем не беспомощная. Ты же сама говорила. Устрой ее в дом престарелых.
— Мидж! Разве можно быть такой злючкой! Если вырвать ее из привычной обстановки, она будет ужасно страдать! — сказала мама.
— Да ну? Я вот уже страдаю, потому что меня вырвали из привычной обстановки! — сказала я. — Мама, я хочу домой!
— Ты еще маленькая, — рассмеялась мама. — Ко всему приспособишься.
Проще с туманом за окном бороться, честное слово. У тумана, правда, оказалось одно преимущество. Сегодня миссис Ктототам к нам не нагрянули — одна Бенита Уоллинс. Она уселась, вытянув толстые забинтованные ноги через ковер, и сказала мне:
— Я слышала, ты все что-то пишешь. Собираешься стать журналисткой, да, дорогая?
— Я собираюсь стать знаменитым писателем, — ответила я.
Очаровательная Бенита засмеялась. Из всех миссис Ктототам она самая жизнерадостная, но от ее смеха такое чувство, будто она только что обругала тебя последними словами.
— Я учусь этому искусству у других знаменитых писателей, — добавила я, словно отвечая на оскорбление. — Я знаю наизусть сотни стихов и всего прочего.
— Давай послушаем какое-нибудь стихотворение, — недоверчиво предложила прекрасная Бенита.
— Во дни моей юности нас учили художественной декламации, — сказала тетушка Мария. — Встань прямо, как полагается, дорогая, и не опускай голову, когда говоришь.
По-моему, они были уверены — сейчас я опозорюсь. Поэтому я встала и прочитала мое самое любимое стихотворение под названием «Лепанто», его написал Честертон. Оно ужасно длинное. Я знаю его с начала до конца. В нем полно прекрасных строк — например, «Смех его, знак радости, предвестник беды» и «Встал с сомнительного трона невеликой страны, встал последний рыцарь, снял доспех со стены». У меня прямо сердце щемит, когда дон Хуан Австрийский отправляется на войну, куда не хотят идти все остальные короли. Жаль, что здесь, в Кренбери, нет последнего рыцаря Европы и некому прийти к нам на помощь. Разве что мистер Фелпс.
Когда я дочитала стихотворение, повисло ледяное молчание. Тетушка Мария сказала:
— О, у тебя, оказывается, завидная фотографическая память, дорогая. Может быть, вспомнишь что-нибудь более уместное?
