– Ну ты даешь, Михална, – рассмеялся
чумовой. – Ты что же, надеешься до старости дожить? При твоей-то жизни? Да
ты в любой день концы отдать можешь, ты же пьешь с утра до ночи и не
закусываешь. Или сама помрешь, или пришьют тебя твои собутыльники. Не боишься?
Тут я совсем затосковала. Что-то разговор повернулся не в ту
сторону. Не больно-то похож этот чумовой на мужика, который меня вытащить хочет
и руку с зажатым в ней шансом мне протянуть. Ну, коль так…
– А ты моих собутыльников не трогай! И не тебе о моей
жизни судить…
В общем, я снова погнала порожняк до конечной станции. Гоню,
но прихлебывать из рюмки и доливать в нее не забываю. Чумовой слушает вроде
даже внимательно, глаз с меня не сводит, и такая странная улыбка у него на
губах играет, что мне в некоторые моменты страшно делается. А потом, когда все,
что надо, куда надо всосалось и меня забрало, мне вдруг безразлично стало, чего
он там обо мне думает. Злость прошла, стало весело и легко. Да, не жениться на
мне он собрался, это факт, не для того он меня сюда привез.
Наверное, ему просто интересно стало с такой, как я,
пообщаться, мою жизненную философию послушать. Может быть, он писатель какой
или журналист.
И может быть, даже очень известный. Вот поговорим мы с ним,
а там, глядишь, по телевизору кино покажут про разбитую жизнь такой же
несчастной невезучей бабы, как я. И может быть, где-нибудь в титрах будет
написано: «Выражаю особую благодарность Старостенко Надежде Михайловне». Во
Тамарка-то утрется!
А то она своими родичами кичится: дескать, мы с Венькой и
Калошей всеми брошенные и забытые, никому не нужные, а у нее родня есть,
которая дочку ее воспитывает и на каждый праздник денег дает, то есть не
забывает и уважает.
– Послушай, Михална, – внезапно перебил меня
чумовой, – а как бы ты хотела умереть?
– Еще чего, – фыркнула я, – я не собираюсь
пока.
– И не собирайся. Допустим, ты еще сто лет проживешь,
но через сто лет как бы ты хотела, чтобы это выглядело?
Я задумалась. Как бы хотела умереть? Да черт его знает!
Разве ж об этом думаешь? Самое милое дело – уснуть вечером и больше не
проснуться. Или враз упасть замертво, только чтобы перед этим никаких болячек и
приступов не было. Жить себе весело и радостно, с друзьями общаться, в гости
ходить, пить-есть в свое удовольствие, а потом раз – и все. И никаких
страданий.
Примерно так я чумовому и объяснила.
– На это ты вряд ли можешь рассчитывать, – сообщил
он мне отчего-то весело. – Твой образ жизни к здоровой и счастливой
старости не располагает.
Скорее всего знаешь как это будет? Ты хлебнешь какой-нибудь
отравы, посинеешь вся, начнешь задыхаться, твой собутыльники перепугаются,
бросят тебя одну и убегут. А ты будешь валяться где-нибудь в скверике или в
подъезде, в своих лохмотьях, вонючая и немытая, с испитой рожей, и все
прохожие, которые это увидят, будут брезгливо шарахаться от тебя, как от
прокаженной. Тебе даже «Скорую» не вызовут. А если и вызовут, то врачи на тебя
только глянут разочек, развернутся и уедут. Им об тебя мараться не захочется, в
больницах и так мест нет и лекарств не хватает, тем более в бесплатных. И
будешь ты лежать на земле, как старый ненужный хлам, пока дух не испустишь.
Тогда тебя заберут в морг. В морге ты еще какое-то время в холодильнике
поживешь, а потом встанет вопрос: что с тобой делать?
Родственников у тебя нет, друзей тоже, хоронить тебя некому
и не на что.
Твои Веньки и Тамарки ведь на гроб и могилу не раскошелятся,
сами копейки считают и бутылки по помойкам собирают. Стало быть, что? Стало
быть, отправят тебя в анатомический театр, чтобы студенты на тебе тренировались
вскрытие делать и внутренние органы изучать. Дадут тебе специальное имя,
например, Дуська, и будут говорить: «Кто последний в очередь на Дуську? Мне
строение черепа изучать надо». Радует тебя такая перспектива?
Ой, батюшки, что это он такое говорит? Как это я буду
валяться в подъезде, потом в морге, потом в анатомичке? Почему это? Кто это
сказал? Я даже дар речи на какое-то время потеряла. А он смотрит на меня и
смеется.
– Что, Михална, нечего ответить? Правильно. Это все
оттого, что ты о своей смерти как таковой никогда не думала. Мозги-то у тебя
куриные, ты ж дальше ближайшего стакана дешевого портвейна не смотришь. А
смерть – она всегда дальше, чем этот стакан. Вот если бы ты хоть раз о своей
смерти задумалась, ты бы поняла, что все так и будет, как я тебе только что
рассказал. И пока еще в твоей власти это изменить, если тебе такая картина не
понравилась. Или понравилась?
И хитро так на меня смотрит. Вот чумовой, ну чумовой же,
ей-богу. Как же такое может понравиться? Я ему так и ответила: мол, никакому
нормальному человеку такое понравиться не может, и спрашивать нечего. Только не
про меня это все, не может такого быть, чтобы со мной такое случилось. Я же не
какая-нибудь там, не алкоголичка и не запойная. Да, я выпиваю, но я честная
пенсионерка.
– Значит, не понравилось, – задумчиво говорит
чумовой. – Ну что ж, самое время тебе, Михална, подумать над тем, что я
сказал. Пока еще все в твоей власти, пока еще ты можешь это изменить и сделать
так, что ТАКОЙ смертью ты не умрешь. Хочешь изменить?
– Хочу, – кивнула я послушно.
Ну наконец-то! Это ж сколько издевательств мне пришлось от
него вытерпеть, чтобы он к главному подошел! Сейчас будет мне предлагать
изменить свою жизнь, скажет, что хочет мне помочь и вытащить меня из того
бедственного положения, в котором я оказалась. А я что? Я всегда пожалуйста, я
всегда знала, что если мне кто-то поможет, кто-то мне даст шанс, то я еще
ого-го! Ладно, пусть не замуж, но, может, работу какую-то чистую, несложную и
высокооплачиваемую мне даст. Бывает, таким работникам фирма даже квартиру
покупает. А если квартира и так есть, то на мебель средства выделят.
– Точно хочешь? – зачем-то переспросил он.
– Точно, точно, – заверила я его.
От выпитого в голове такая ясность вдруг сделалась, что
почудилось: с любой работой справлюсь, за любое дело возьмусь, даже самое
сложное, пусть только в меня поверят и дадут возможность попробовать, я всем
докажу, что Наденька Старостенко еще не кончилась.
– На все согласна?
– А то! И не сомневайся.
– Не передумаешь?
– Да ни в жизнь!
Ничего, Михална, сказала я себе, не трусь, сорок два года –
это самый расцвет жизни. Может, все еще так переменится… У каждого свой шанс, и
у таких, как я, он тоже бывает.
Чумовой как-то тепло на меня посмотрел и вдруг говорит:
– Знаешь, Надя, а тебе идет этот парик.
Глава 3
ЗАРУБИН
Оперативник Сергей Зарубин свою работу любил, и этим был
похож на Настю Каменскую. Но в отличие от Насти он терпеть не мог сидеть в
кабинете за столом и думать или, что еще хуже, сочинять бумажки. К сожалению,
составление разного рода отчетов, справок и рапортов является неотъемлемой и
весьма существенной частью оперативной работы, и эта часть Сергея всегда
раздражала. Самое удивительное, что стиль и слог у него были превосходными,
недаром он в детстве сочинял стихи, рассказы и на протяжении всех лет обучения
в школе был бессменным редактором классной стенгазеты, читать которую бегали не
только ребята из других классов, но даже и учителя. Но стенгазета – это
стенгазета, ее сущность в том, что она должна быть «написана», а оперативная
работа – это раскрытие преступления, и Сережа никак не мог взять в толк, почему
поиски преступников должны быть неразрывно связаны с писаниной. Он не видел в
этом здравого смысла и логики, а потому старался по мере возможности бумажной
работы избегать. Он вообще легко делал любую работу, если понимал ее смысл и соглашался
с ним. В противном же случае на него как будто стопор какой-то наваливался,
мозги отказывались думать, а пальцы забывали, где какая буква расположена на
клавиатуре пишущей машинки.
