– Жду письменное заключение.
Положив трубку, он молча смотрел некоторое время в окно,
затем перевел глаза на Татьяну и Настю.
– Все, девушки, приехали туда, откуда начали. Пальцы на
игрушках не его.
И почерк на записках тоже не его. Вот теперь давайте
действительно все сначала.
– Как это не его? – прошептала Настя. – Этого
не может быть. Как же так?
– Как-как… Не знаю, как, – сердито отозвался
Ольшанский. – Вот так.
Думайте, красавицы, как это может быть. Опять ошиблись, что
ли?
На несколько секунд повисла пауза, потом Татьяна подняла
голову и стукнула кулачком по поверхности стола:
– Он еще хитрее, чем мы думали. Мы считали, что он
наглый и самонадеянный, а он на самом деле хитрый и предусмотрительный. У него
есть возможность получать чьи-то отпечатки пальцев на игрушках, у него есть
человек, который пишет для него эти записки. Может быть, это сообщник, который
помогает сознательно, но скорее всего это человек, который даже не
догадывается, что его используют втемную. Вспомните, как он использовал Надьку
Танцорку. Стиль тот же.
– Хорошо, – оживился следователь, – это мне
нравится. Такая ситуация, конечно, осложняет расследование, но зато не
противоречит всему, что мы знаем. Надо искать оружие. Если все так, как
придумала Татьяна, то он может и оружием чужим пользоваться, но в любом случае
это оружие где-то лежит, Шувалов каждый раз его забирает, идя на убийство, а
потом кладет на место.
– Маловероятно, – засомневалась Настя. – Это
очень рискованно, хозяин может в любой момент поинтересоваться своим
пистолетом, и вдруг окажется, что его либо на месте нет, либо от него порохом
разит. Мы же договорились, что считаем Шувалова предусмотрительным и
осторожным.
Ольшанский и Татьяна с этим согласились. Но проблеме поиска
оружия это согласие мало помогло. Выводы экспертов делали совершенно
невозможным получение разрешения на обыск.
ШУВАЛОВ
Он устал. Он смертельно устал от того, что делал. Но не
делать уже не мог. Он потерял рассудок, сражаясь с призраками прошлого, но был
не в состоянии остановиться в этой войне, потому что, как только он пытался
остановиться, рассудок возвращался к нему и ужас от сотворенного делался
непереносимо болезненным. Единственным способом забыть об этой боли было
возвращение к боли давней, уже чуть-чуть притупившейся, переносить которую было
немного легче. Возвращение к старой боли пробуждало жажду войны, которая
затмевала рассудок, и все начиналось сначала.
После того, что случилось с его семьей, он забросил занятия
своей любимой наукой. Теоретические изыскания в области социальной психологии
стали казаться ему скучными и пустыми, они в обобщенном виде пытались описывать
мысли и чувства усредненных, незнакомых ему людей, тогда как его интересовали
только его собственные чувства. Эти чувства порождали мысли, которые его
пугали, но от которых он не мог избавиться. Он попытался отойти от
государственной науки, ссылаясь на возраст – шестьдесят один, можно и на
пенсию, но, увидев откровенно недоумевающие взгляды коллег, поубавил пыл. В
самом деле, какой он пенсионер! Выглядит дай бог каждому, лет на десять моложе,
чем есть на самом деле, сказались немалые старания, приложенные в свое время,
чтобы не состариться слишком быстро, ведь у него была молодая красавица-жена. И
он до последнего вытеснял из сознания мысли о том, что как мужчина он ей не
нужен. Знал, что не нужен, знал, что она с брезгливым неудовольствием терпит
его ежемесячные визиты в Питер, но все равно любил ее и надеялся. И потому
старался бороться с возрастом как мог. Занимался спортом вместе с сыном,
совершал с мальчиком долгие пешие прогулки за городом, бросил курить,
пользовался только самыми лучшими средствами для бритья, чтобы не пересушивать
кожу и уберечь от преждевременных морщин. И хотя после трагедии он перестал
заниматься собой, но до сих пор выглядел великолепно. И болезней особых,
которые неделями и месяцами мешали бы ему работать, у Шувалова не было. Да,
коллеги явно не поняли его порыва оставить научную работу, и он остался. Не
потому, что дал слабину, не устояв перед общественным мнением, уж кому-кому, а
ему, специалисту в области социальной психологии, про общественное мнение было
известно все и даже больше, чем все. Но Виктор Петрович решил не совершать
поступков, которые казались бы абсолютно нелогичными и непонятными, а потому
подозрительными. Не нужно ему никаких подозрений. Он готовился к своей войне.
Но справиться с отсутствием интереса к любимой еще совсем
недавно науке он не смог, потому перешел на другой факультет, где психология
была не профильным предметом и читалась лишь поверхностно, одни азы. Это
позволяло не углубляться в новейшие теоретические разработки и давало возможность
«ехать» на старом багаже без дополнительных усилий, на которые у него не было
уже ни желания, ни сил.
Живопись он тоже забросил. В первое время после трагедии он
погрузился в нее с головой, стараясь выплеснуть на полотно боль и отчаяние,
сжигавшие его, но критики эти картины не приняли и не поняли, заявив, что в них
нет ничего от прежнего самобытного Шувалова, зато явственно проступает неумелое
подражание Босху. В чем-то они были правы, ведь прежнего Шувалова больше не
было, он умер вместе со своей семьей, оставив вместо себя совсем другого
человека, с иной душой и иными страданиями. Правда состояла и в том, что Босх
действительно был его любимым художником, и, только глядя на его картины,
Виктор Петрович отчетливо осознавал всю мерзость и греховность земного
человеческого бытия. Вся остальная живопись, затрагивающая тему греха, казалась
ему куда менее выразительной и столь сильного впечатления не производила.
Он не стал работать над собой в попытках вернуть своим
полотнам былую самобытность. Старые, написанные до трагедии картины еще
понемногу продавались, и это было существенным материальным подспорьем, а новых
картин он больше не писал, так только, баловался иногда для души, но никому не
показывал и тем более не выставлял.
Вся его жизнь свелась отныне к войне, которую он вел сам с
собой и с царящими в душе болью и ненавистью.
Сегодня у него не было занятий, в университет можно не
ехать, и встал Шувалов попозже. Настроение было мрачным, как и каждый день в
последние годы. Виктор Петрович выглянул в окно, погода стояла отвратительная,
шел дождь, порывы ветра, безжалостно трепали оголенные и оттого казавшиеся
беззащитными тонкие ветки деревьев. Выходить на улицу не хотелось, и он решил
заняться уборкой. Позавтракав на скорую руку, он натянул старый спортивный
костюм, в котором выходил с сынишкой на утренние пробежки, когда тому было лет
десять-одиннадцать, и сморщился от ставшей привычной, но все равно
непереносимой боли. Что бы он ни делал, к чему бы ни прикасался, он всегда вспоминал
сына.
Когда все вещи оказались разложенными по своим местам,
Шувалов вооружился влажной салфеткой и занялся пылью. Достав стремянку, он
начал с книжных полок. Виктор Петрович по опыту знал, что процедура ухода за
книгами всегда превращается в неконтролируемый процесс чтения, ибо, увидев на
корешке давно забытое название, ему трудно удержаться, чтобы не взять том в
руки и не полистать, а натыкаясь глазами на что-то любопытное, он уже не мог
остановиться и начинал читать подряд, примостившись на верхней ступеньке
лестницы. Так было и сегодня. Он сидел ссутулившись на неудобной стремянке,
когда тренькнул дверной звонок.
