Я сразу успокоился, прижался к ней. Все-таки мамуля у меня –
класс!
Да, мамуля-то – класс, а с папаней все оказалось не так
просто. Он каждый день звонил, раз в три дня приходил и доставал нас своей
биологической школой. Мамуля с ним ругалась, доказывала что-то, уговаривала,
меня в эти споры не втягивала. Вроде он успокоился насчет новой школы, но все
равно каждую неделю стал приходить, по выходным, и проверял не только мой
дневник, но и все тетрадки. Спрашивал, что нового я узнал о кошках, какие книги
прочел, заставил вести дневник наблюдений. Ну, насчет дневника – это была
клевая идея, я даже не въехал сначала и делать не хотел, потом он заставил, и я
начал нехотя так, через пень-колоду, записывать про каждую кошку каждый день:
что ела, как себя вела, сколько раз писала и гадила, по какому поводу мяукала.
Короче, все подробности, как говорится, письмом. Пару недель промучился, а
потом увидел, что от дневника польза есть. Одна из моих лапушек что-то
захандрила, есть, перестала, мяукает, все время жалобно так – просто сердце
разрывается. Я глядь в дневничок-то, а там и прописано, что она уже три дня
назад стала меньше есть, а два дня назад перестала по-большому ходить. В книжку
специальную заглянул – и сразу вся болезнь как на ладони. Вот тогда я
папашку-то заценил. Хоть и зануда он, но иногда дело говорит.
Втянулись мы с мамулей как-то в эти отношения, привыкли, что
он приходит каждый выходной с проверкой. Кино такое было про войну «Проверка на
дорогах». Вот у нас эта самая проверка еженедельно происходила. Денег папашка,
по всему судя, давал мамуле не скупясь, потому что жить мы стали куда лучше,
хотя она ни разу на этот счет не заикнулась, а мне он даже на карманные расходы
не подбрасывал. Можно сказать, мы с ним почти подружились, мне нравилось, что
он с удовольствием слушает про моих котов и кошечек, дотошно выспрашивает, что
нового я про них прочитал или сам узнал, из собственного опыта. Частенько,
правда, намекал, что уж коль я от биологической школы отказался, то пусть бы
хоть иностранные языки учил, чтобы читать специальные ученые книжки, которые на
русский не переводились, но я мимо ушей пропускал. Языков мне еще не хватало! И
так-то напрягаться приходится, чтобы школьную программу осилить.
Худо-бедно, но школу я закончил. И тут опять началось!
– Ты должен поступать в Академию Тимирязева, ты доложен
получать высшее образование!
На маму он тоже напрыгивал, и каждый раз с одним и тем же
упреком:
– Это ты во всем виновата, ты Не Привила ему интереса к
достойной жизни.
Ты отдала его в школу на год позже, чем можно было, и в
результате у парня не осталось в запасе никакого времени. Он подпадает под
осенний призыв, и если не поступит в институт с первого раза, то уже в ноябре
загремит в армию.
– Я его пожалела, – оправдывалась мама, – он
так много болел, когда был маленьким, ему нужно было хоть немного окрепнуть.
– От учебы и знаний еще никто не надорвался, –
отрезал папаня, – а ты своей жалостью губишь сына, вредишь ему.
Я ни хрена не понимал, с какого этого удовольствия я должен
учиться в академии и получать высшее образование. По кошкам я уже и так
академик, а больше мне ничего в жизни не нужно. Папашку послушать, так я должен
закончить эту академию, потом поступить в аспирантуру, написать диссертацию,
потом еще какую-то другую диссертацию, разработать новый метод скрещивания
кошек и выведения новых пород или на крайняк новый метод лечения какой-нибудь
кошачьей болезни, сделать себе имя в науке и вообще стать самым главным
кошатником на земле. Ну на худой конец в Европе. Е-мое, Самым Главным
Кошатником. Да на кой черт мне это счастье? Я свою жизнь видел просто и ясно:
схожу в армию, поскольку все равно никуда от нее не деться, вернусь, устроюсь
работать, буду копить деньги на то, чтобы открыть свой кошачий приют. И потом
буду всю оставшуюся жизнь заниматься своими любимыми кошечками и котами, моими
ласточками, моими любимыми пушистыми девочками и мальчиками, такими
независимыми, непослушными, строгими, не терпящими панибратства, неласковыми,
но… Черт его знает, что в них было такое, но что-то определенно было. Я не
просто любил их, я болел ими.
Не понимать-то я не понимал, зачем папаня тащит меня в
науку, но легче от этого не становилось. Я тупо упирался, он сначала уговаривал,
объяснял, потом стал требовать, потом угрожать, потом вообще орать начал.
Мамулька смотрела на эти душераздирающие сцены больными собачьими глазами и
тихонько вздыхала, но открыто мою сторону не принимала. И только когда папашка
сматывался, гладила меня по голове и говорила, что я должен жить своим умом и
прожить свою собственную жизнь, а не чужую, кем-то другим придуманную и
навязанную. В разгар всех этих околоинститутских баталий у нас с мамулей и
состоялся наконец тот разговор, который вправил мне мозги и поставил их на
место. Конечно, можно было бы и пораньше обо всем этом поговорить, но я
вопросов не задавал, а мамуля – человек деликатный – первой не начинала.
Когда папанька впервые появился, в мою кошколюбивую
черепушку ничего такого не приходило, потому я и не спрашивал, почему это он
столько лет не появлялся, а потом в одночасье нарисовался, да так что никаким
ластиком не сотрешь. Я вообще в детстве поведение взрослых не оценивал и не
пытался его логически объяснять, мамуля растила меня послушным, мягким
ребенком, который любое слово, произнесенное взрослым, принимал как указание,
не подлежащее обжалованию. Не было отца – и не надо. Появился – значит, так
положено.
И вот теперь, накануне осеннего призыва, мне все популярно
объяснили. И насчет семейных традиций и чести рода
Данилевичей-Лисовских-Эссенов, и насчет неравного брака между
троечницей-мамулей и гениальным папашей-Ландау, и про то, как он все соки из
мамульки выжимал, заставляя учиться, а потом просто-напросто выжил, чтобы она
его перед академиками и разными всякими лауреатами не позорила. И про вторую
папашину жену мне рассказали. Тоже история, доложу я вам… Мне так эту
несчастную тетку было жалко – аж слезы на глаза навернулись. Она так старалась,
так старалась, прямо из кожи вон лезла, а ему все мало, козлу!
К восемнадцати годам я уже утратил абсолютную послушность
взрослым и научился спорить и ссориться, не видя в этом ничего зазорного. Когда
мамуля разъяснила мне, чего от Меня папанька добивается, я, натурально, встал
на дыбы. Это что же, выходит, он не обо мне, своем единственном сыне,
заботится, а исключительно о себе и достоинстве своей гребаной семьи?
Сначала мамулю измучил, потом, видя, что она не
соответствует его требованиям, выгнал ее, а заодно и меня, и стал искать новую
жену, которая родит ему нового ребенка. Про меня и думать забыл. А потом, когда
со второй женой обломилось, вспомнил, что есть где-то сын, которого можно
попробовать обкорнать под свою гребенку, сделать достойным продолжателем рода.
Выходит, ему все равно, чего я хочу, ему интересно только то, чего хочет лично
он?
Ну, со мной-то этот номер не пройдет. Мамуле он жизнь
попортил, вторую свою жену вообще в могилу свел, и все в угоду каким-то там
Данилевичам и Эссенам, которых я и знать не знаю. И, кстати, не хочу знать. Но
я у него на поводу не пойду, это уж фигушки!
