Теперь Виктор Петрович числился за следователем Пашутиным,
ворчливым старикашкой-брюзгой, который начинал работу, кажется, чуть ли не при
Сталине, в общем, так давно, что люди столько даже не живут. Пашутин истово
ненавидел демократические перемены и всех адвокатов, вместе взятых, и его
передергивало при словах «оправдательный приговор». Жалости к преступникам он
не знал и даже, кажется, на обычное человеческое сочувствие был не способен. Но
надо отдать ему должное, въедлив старик был необыкновенно. Со всякими
сомнениями «а может быть, это не он» к Пашутину подъезжать было бесполезно,
такого рода сомнения были ему чужды, зато с предложениями «а давайте примерим
его к другим преступлениям» можно было звонить даже среди ночи. Никто не
понимал, почему Пашутин до сих пор не на пенсии, но все соглашались с тем, что
при нынешней ситуации лишние руки никогда не помешают, а тем более руки
квалифицированные. Уж лучше пусть будет ворчливый и страдающий обвинительным
уклоном старый следователь, назубок знающий и официальное законодательство, и
реальную практику, чем юный, неопытный выпускник института, который работать
пока еще не умеет и, что самое противное, не хочет учиться. То ли потому, что
считает себя достаточно грамотным, то ли потому, что вообще не намеревается в
этом кабинете надолго засиживаться.
Да, Пашутин наверняка разделит соображения Селуянова. Кто
сказал, что если человек совершает одну серию преступлений, то он не может
совершить другую? Почему они с самого начала уперлись в то, что преступник,
убивающий бомжей и получивший прозвище Шутник, и преступник, отстреливающий наркоманов, –
это два разных человека? С оружием прокололись? Так у него было два пистолета,
из одного он наркоманов стрелял, из другого – бомжей.
Один пистолет успел спрятать, а со вторым его взяли. Почему
не может так быть? Может.
И с мотивом все логично выходит, хотя и сложно, но ведь
Виктор Петрович Шувалов человек непростой. Наркоманов он убивает потому, что
из-за наркотиков потерял всю семью. Ученый из университета не имеет подходов к
наркодельцам, он не знает, как на них выходить и где искать, кроме того,
наркодельцы очень похожи на всех крупных бизнесменов, то есть имеют свою охрану
и систему безопасности, их убить не так-то просто даже профессиональному
киллеру, а уж тихому интеллигенту и подавно. А вот растративших остатки
интеллекта одиночных наркоманов убить куда легче. И Шувалов пошел именно этим
путем, чтобы дать выход своей ненависти к зелью и ко всем тем, кто имеет с ним
дело.
А бомжей Виктор Петрович убивает исключительно для того,
чтобы отомстить следователю Образцовой, по вине которой, как он считает, погиб
его шестнадцатилетний сын. Он умышленно держит ее в страхе, оставляя записки и
давая понять, что помнит о Татьяне и с каждым новым преступлением приближается
к ней. Последняя записка, оставленная возле тела Валентина Казаряна, была весьма
красноречива. Бомжи – это изощренная месть, продуманная и жестокая, медленная и
мучительная. Поэтому и оружие для этих убийств выбрано другое, и сам стиль
совершения преступлений принципиально иной. Отсюда и чужие отпечатки, и чужой
почерк. Шувалов понимает, что в преступлениях, направленных против следователя
Образцовой, заподозрят именно его если не в первую, то уж во вторую очередь
обязательно, поэтому принимает меры безопасности. И оружие держит подальше от
себя. А в убийствах наркоманов никто никогда его не заподозрит, поэтому здесь
можно особо не стесняться и пистолет хранить у себя дома. И уж тем более никто
никогда не свяжет две такие разные, такие непохожие друг на друга серии
убийств.
Рассчитано грамотно, ничего не скажешь.
Пашутину идеи Селуянова понравились. Он удовлетворенно
потирал сухонькие ладошки и одобрительно кивал.
– Договорились, – подытожил следователь, – я
возьмусь за окружение Шувалова, особенно за его бабу, наверняка она сообщница
или на худой конец в курсе дела. А ты давай действуй по своим каналам.
Поглядим, что получится.
Через полчаса Николай уже звонил по всем нужным телефонам,
искал необходимых ему людей и согласовывал проведение разработки в отношении
задержанного Шувалова. Первым, кому он позвонил, был Сергей Зарубин.
– Серега, я знаю, ты – лучший друг всех бомжей Москвы и
области, – бодро начал он.
– И проституток, – добавил Зарубин. – Чего
надо-то?
– Камерника надо. Бомжеватого вида и соответствующего
поведения.
– Это можно. Вот если б ты у меня бандершу попросил,
тут могли бы быть проблемы. И чего ты хочешь от моего человека?
– Хочу господина Шувалова по низу поработать на предмет
отношения к бомжам и лично к Татьяне Григорьевне Образцовой.
– Понятно, – протянул Сергей. – Совесть
замучила, да?
– Не умничай, когда со старшими разговариваешь, –
отпарировал Селуянов.
ЗАРУБИН
Человек, которого Сергей Зарубин использовал для
внутрикамерных разработок в изоляторах временного содержания, носил странное
прозвище Принтер. Новомодное словцо приклеилось к нему года три назад с легкой
руки молодого электронщика, задержанного за изнасилование. Дело в том, что
Принтер, которого тогда звали просто Митькой Сычевым, ответ почти на любое
обращение к себе сопровождал метафорами одного и того же типа:
– Дай тыщонку на сигареты.
– Я деньги не печатаю.
– Дай сигаретку.
– Я их не печатаю, у самого мало.
– Что сегодня по телику?
– Я газеты не печатаю.
И так далее. Сексуально озабоченный электронщик, оказавшийся
с Сычевым в одной камере, отреагировал быстро:
– Слушай, ты, печатный станок, ты что, принтер?
Прозвище прижилось моментально и закрепилось навсегда.
Принтер был мужиком толковым и хотя искренне любил выпить, но ясности ума и
цепкости памяти не терял. Отчитываясь перед Зарубиным по выходе из камеры,
передавал диалоги с другими задержанными почти дословно, ничего не упуская и не
привирая, что было особенно ценно. Ведь агент – внутрикамерник в такой ситуации
– единственный источник информации, оперативники будут тратить время и силы на
то, чтобы ее проверить, и невозможно допустить, чтобы все было впустую из-за
того лишь, что человек что-то придумал от себя.
Прошло три дня с того момента, как Зарубин отправил Принтера
поработать с Виктором Петровичем Шуваловым. Принтер вышел из камеры аккурат 10
ноября, в День милиции, и подробно изложил Сергею историю своих взаимоотношений
с Шуваловым. Картина складывалась, с одной стороны, непонятная, с другой
стороны, более чем подозрительная.
Хорошо известно, что человек, впервые оказавшийся в камере,
обычно стремится к общению с собратьями по несчастью. Самый мощный двигатель
человеческих поступков – информационный голод. Человека снедает чувство тревоги
и неизвестности, он не знает местных порядков, ему нужны советы, как вести себя
со следователем, ему хочется знать, разрешают ли свидания и передачи. Ему
совершенно необходимо общение, чтобы избавиться от угнетающей неопределенности.
Если человек, попавший в камеру, отмалчивается и на контакт не идет, это может
объясняться несколькими причинами. Он может быть бывалым сидельцем, то есть
человеком опытным, в советах и разъяснениях не нуждающимся. Он может быть
действительно первоходком, но насмотревшимся фильмов и начитавшимся книг, из
которых вынес твердое убеждение, что в камере все сплошь подсадные, поэтому
разговаривать и делиться информацией нельзя ни с кем. Или он может оказаться
просто необычайно сильным психологически человеком, который взвешивает на одной
чаше весов последствия недостатка информации, а на другой – свое непреодолимое
нежелание общаться с кем бы то ни было, и нежелание у него перевешивает, ибо с
информационным голодом он умеет бороться.
