Ей было стыдно и не хотелось признаваться в том, что
начальник прав, но и не признаться было невозможно. Она и сама давно уже
понимала, что позволяет слабости и страху управлять собой, но не могла найти в
себе душевных сил исправить положение. Быть слабой так удобно…
– Да, – она набрала в легкие побольше воздуха и
медленно выдохнула, – да, Виктор Алексеевич, вы правы.
– Значит, так и договоримся.
Он встал и пересел на свое привычное место, туда, где стояло
начальственное кресло с высокой спинкой и где под рукой были телефонные
аппараты.
– Иди и начинай нормально работать. Сделай наконец то,
что я тебе давно уже велел: перебери всех своих клиентов, подумай, подбери
наиболее подходящие кандидатуры на роль Шутника. Составь план их отработки.
Созвонись с психологами, передай им все материалы, пусть подумают над
психологическим портретом преступника. Не понимаю, почему до сих пор это не
сделано! Бардак, ей-богу!
Настя вышла из кабинета Гордеева и внезапно почувствовала,
что голова болит так сильно, что еще немного – и она начнет задыхаться. Ей не
хватало воздуха, и, преодолевая дурноту, она спустилась по лестнице по
внутренний двор. Сырой холодный воздух облепил ее, как мокрая тряпка, ее
зазнобило, но стало немного легче. Постояв на пронизывающем ветру, она
вернулась к себе.
Гордеев прав, она непростительно распустилась. Если бы она
не поддалась страху, если бы сразу, с самого начала, всерьез допустила мысль о
том, что Шутник играет против нее, как знать, быть может, она бы уже успела
что-то придумать, что-то такое, что остановило бы его. Неужели из четырех его
жертв хотя бы одна – на ее, Настиной, совести? Эта мысль невыносима, но нельзя
больше гнать ее от себя и делать вид, что все происходящее ее не касается.
Касается. И не кого-то, а именно ее.
Ей удалось, хоть и не без труда, настроиться на работу. К
вечеру перед ней лежал список из четырех человек, от каждого из которых можно
было бы ожидать столь неординарных действий.
УБИЙЦА
– Если бы одни из нас умирали, а другие нет, умирать
было бы крайне досадно, – усмехнулась бабушка.
Я с грустью смотрел на ее морщинистое усталое от беспрерывной
боли лицо, с которого даже тяжелая болезнь не смогла стереть породистости, и
впервые в жизни подумал о том, что мне будет ее не хватать. Всего два человека
остались в моей жизни – отец и бабушка, жена не в счет, она слишком молода и
глупа, чтобы значить хоть что-нибудь для моей души. А отец и эта старая сильная
женщина составляли два главных стержня, на которых я держался. Отец был для
меня примером служения Родине и настоящим Мужчиной, на которого я должен был
равняться. Бабушка же являла собой образец стойкости, несгибаемости и
бесстрашия. Она поистине ничего не боялась. Даже, как оказалось, смерти. Ей
оставались считанные дни, она прекрасно знала об этом и все-таки умудрялась
шутить.
– Сколько нужно прожить на свете, чтобы прийти к такому
выводу? – спросил я, стараясь не показывать, как мне горько.
– Не знаю, дорогой. Одному мудрому человеку удалось
додуматься до этого к сорока годам, а я только повторяю за ним следом. Но
повторяю, надо признаться, с чувством абсолютного согласия.
– И кто сей мудрец?
– Лабрюйер. Жан де Лабрюйер. Он жил во времена Людовика
XIV и был воспитателем внука принца Конде. А тебе, потомку рода
Данилевичей-Лисовских, стыдно этого не знать. Сейчас укол подействует, и я
усну, а ты возьми томик Лабрюйера и прочти, тебе это будет полезно. Он стоит на
той полке, где французские философы.
Я не знал тогда, вернее, не почувствовал, что это наш
последний разговор.
Укол подействовал, бабушка уснула и больше не проснулась.
Она спала и умирала, а я сидел рядом в глубоком кожаном кресле и читал: «Жизнь
отделена от смерти длительным промежутком болезни для того, по-видимому, чтобы
смерть казалась избавлением и тем, кто умирает, и тем, кто остается». От этой
фразы я вздрогнул, она показалась мне беспредельно циничной и жестокой. Но уже
в следующий момент я собрался с силами, заглянул внутрь себя и понял, что это –
при всей своей циничности – правда. Я не хотел, чтобы бабушка умирала. Но и не
хотел просиживать возле ее постели все свое свободное время. Я хотел, чтобы
бабушка была здоровой и полной сил, а беспомощная и умирающая, она стала для
меня обузой. Мне нужно было заканчивать докторскую диссертацию и проводить
множество экспериментов в лабораториях.
Мучивший меня после убийства мамы вопрос о соответствии
жизни и смерти окрасился отныне новыми оттенками.
Смерть неизбежна, и с этим надо смириться. На этот счет у
Лабрюйера тоже нашлось высказывание: «Неизбежность смерти отчасти смягчается
тем, что мы не знаем, когда она настигнет нас; в этой неопределенности есть
нечто от бесконечности и того, что мы называем вечностью». Но вот тут я с
французским философом согласен не был. Просто категорически не был согласен.
Ему, в его семнадцатом веке, казалось, вероятно, что вечность и бесконечность –
понятия божественные и потому разумом неохватываемые, а коль так, то надо
принять сие как благодать небесную и радоваться, что не знаешь, когда умрешь.
Мне же, выросшему в двадцатом веке и получившему высшее техническое
образование, понятия вечности и бесконечности были понятны и близки, я имел с
ними дело ежедневно на протяжении многих лет и ничего данного «свыше», «от
бога», в них не видел. Мы не знаем, когда смерть настигнет нас? Верно. Но
это-то и плохо. Мама не знала, и что вышло? Какую смерть она заслужила?
Чудовищную, грязную, не – пристойную. Смерть, недостойную ее самой и той жизни,
которую мама прожила. И ничто, никакие представления о вечном и бесконечном, не
могут меня с этим примирить, как обещает личный гувернер маленького наследника
– принца Конде.
Говорят, человек является хозяином своей судьбы. Для меня
это означало, что я являюсь хозяином не только своей жизни, но и своей смерти.
Ибо смерть – это тоже судьба, часть ее, конечный пункт, завершающий акт, точно
так же, как знак препинания «точка» является неотъемлемой частью предложения. И
если уж я стараюсь жить так, чтобы быть достойным своего рода и своих предков,
то и умереть я должен достойно.
Не думайте, что все это я понял сразу, в один момент, пока
сидел в кресле возле умирающей бабушки. На это ушли годы. Смешно? Наверное –
Долгие годы додумываться до того, что можно рассказать в две минуты… Впрочем,
все научные открытия можно изложить в две минуты, а сколько лет на них уходит!
«Уступить природе и поддаться страху смерти гораздо легче,
чем вооружиться доводами рассудка, вступить в борьбу с собою и ценой
непрерывных усилий преодолеть этот страх». Тоже, между прочим, Лабрюйер сказал.
Не глупее нас с вами был дядечка. Вооружиться доводами рассудка, признать, что
смерть неизбежна, абсолютно неизбежна, и ничего здесь нельзя придумать. Это
первый этап. Бороться с собой и ценой непрерывных усилий преодолевать страх
смерти.
Это второй этап. И на каждый нужно время и душевные силы.
Много времени и много сил. Но я сумел, я сделал это. Я перестал бояться смерти.
