Ложки были маленькие, чайные, серебряные. Перец считал, что ужинать надо чайными ложками: во-первых, пищеварение улучшается, а во-вторых, это превращает ужин в ритуал. Чего уж такого ритуального в поедании каши с тушенкой, я не знал, но спорить с Перцем не хотелось. К тому же сам он трапезничал всегда ложкой персональной, а с недавнего времени трофейным ножом-ложкой, конфискованным у Тытырина.
— Да уж… — Перец задумчиво протянул ложку к котелку, зачерпнул, попробовал.
Я тоже зачерпнул.
Универсальная каша. Моя любимая. В универсальную кашу входят все крупы, какие попадутся под руку, даже манная. Обязательно сырой лук, тушенка. Еще хорошо колбаса копченая идет. А если есть молодая фасоль в банках, то вообще получается могуче.
Но надо уметь ее готовить. Если не умеешь, получится полная дрянь. Яша умеет.
Соли, правда, было много. Яша варит на вкус Перца, а тот любит, чтобы солено-перчено, чтобы волосы на отмороженных ушах торчком. А я вот все несоленое люблю, так настоящий вкус чувствуется. А Тытырин… Да в общем-то плевать, что он любит, гад Тытырин. У нас тут вообще пищевая иерархия. Первым из котла зачерпывает Перец, затем я, потом только Тытырин, чтобы знал свое место, собака.
Перец макнул ложку в емкость, я зачерпнул, но едва поднес кашу ко рту, как Тытырин меня оттолкнул и накинулся на еду, показав нам пример здорового скотства. Ел он быстро, неаккуратно, жадно. И про Деспотат забыл, отдавшись пищевому восторгу.
— Я думаю, пора… — Перец покивал собственным думам.
— Пора-пора, — промурлыкал Тытырин уже не так плотоядно. — Одолень-трава зацвела, распростерла кудели, Сварог да наполнит силой отверзлые… нет, отверстые десницы…
— Давно не видели старых друзей, к тому же. — Перец подул в ложку. — Я так соскучился, что просто не могу… Такие там у меня друзья. Например, Ляжка — милый человек, голуба. По этому поводу у меня даже родились чудные строкия:
Старые друзья,
Старые носки…
Как всегда ноябрь,
Вою от тоски.
Починю носки
И пойду в музей.
На фиг мне друзья?
Славно без друзей.
Я непочтительно звякнул ложкой о край котелка. Хотя тупые строки мне понравились.
— Ну как? — Перец ревниво поглядел на Тытырина. — Мнение профессионала нам, простым любителям, чрезвычайно важно. Но только учти, Тытырин, никакой лести! Правду, одну лишь суровую правду! Иначе поколочу, ты меня знаешь.
— Как можно! Лжа не наше, лжа подлота есмь! — Тытырин облизал ложку и впал в задумчивость.
Не забывая о каше.
Задумчивость продолжалась восемь ложек. Долговато.
— Тытырин, ты не думал отпустить бакенбарды? — спросил я на девятой.
Ну, чтобы он очнулся наконец.
— Я вот что скажу, — Тытырин закончил творческий анализ. — Скажу просто, беспристрастно, без обиняков, по-варяжски скажу. Это сильно. Да, сильно. Конечно, не Бальмонт, но сильно. Достойно. Может, издадим альманах?
— Альманах? — заинтересовался Перец.
— Ну да, альманах. — Тытырин даже забыл про кашу. — Сиречь изборник. А почему нет? У нас здесь, в Стране Мечты, должно быть все, в том числе и литературный процесс. И его надо отражать. А что может лучше отразить литературный процесс, нежели альманах? Назовем его просто — «Неделя Поэзии».
Тытырин сбился на просторечность, не заметил этого.
— Почему «Неделя»? — спросил я.
— «День Поэзии» тысячу раз уже был, «Месяц Поэзии» отдает постмодернизмом. «Неделя Поэзии» лучше всего. Я бы мог подготовить материалы… Конечно, включим лишь самых достойных, избранных. Конечно же, вас, патрон…
Тытырин отпустил в сторону Перца сидячий реверанс.
— Ваша лира достойна быть увековеченной. Затем, конечно, я дам произведений пять, не более, ну и кого-нибудь еще возьмем, того же Ракитченко…
— Снегиря, — напомнил я. — У него уже готовая поэма имеется.
— А, ты про это… — Тытырин достал из кармана книжку «Шагреневый трактор». — Это достойно лишь одного — в огонь! Нет, даже в огонь не достойно, не стоит осквернять стихию, Радогост может обидеться. Вообще, конечно, со стихами мастера… — Тытырин снова лизоблюдски поклонился Перцу, — разве может что-либо соперничать? Как скальд — золотые струны, как…
— Вольфрам Эшенбах
[6]
, — вставил я.
И подумал, что у некоторой части тутошних обитателей холуйство просто в крови. Тытырин, Ляжка — чем-то они здорово похожи.
— Вольфрам, конечно, большой художник, — согласился Тытырин, — но он чужд нашей традиции. Нам все-таки ближе Снорри Стурулсон
[7]
, этакая рыжебородая бестия, варяжская киноварь…
Дальше он озвучил еще несколько словосочетаний, среди которых были «лелеки Гекаты», «прокудливый прочижень» и «великая черевница». Подозрение в том, что Тытырин мелет чушь, которой сам не понимает, усилилось.
— Вот взять Персиваля… — Тытырин указал ложкой. — Его стиль весьма напоминает позднего Стурулсона — такое же проникновение в смысловые изломы, такие же тропы, семантика…
— Люблю его. — Перец зачерпнул каши. — Умеет. Настоящий поэт. Впрочем, об альманахе мы потом подумаем, а сейчас нам надо решать насущные вопросы. Все-таки следует сначала с Деспотатом разобраться, а лирика потом. Когда мечи грохочут, музы молчат в тряпочку.
— Отличная идея, — подзагрустил Тытырин. — Надо составить план.
— У меня уже есть план, — сказал Перец. — Вчера составил. Он прост…
— Куда проще? — вмешался я. — Тут вообще все просто. Поднимаемся в небо, летим, падаем вниз. При виде горынов деспотатчики разбегаются в разные стороны. Мы освобождаем старателей, разрушаем копи, жжем бараки и архивы, мосты, вокзалы, телеграф…
— Платиновый запас, — напомнил Тытырин.
— Захватываем платиновый запас, — согласился я. — Платиновый запас нам весьма и весьма кстати будет. Я хочу купить себе гору…
— Не пойдет, — остановил Перец. — Если мы налетим сверху, то вся эта компания разбежится. Будем потом их искать по одиночке, Застенкера, Ляжку…
— Пендрагона, то есть Ляжки, в Деспотате нет больше, — сказал Тытырин.
— Вот как? — спросили мы с Перцем вместе.
— Его же сместили. Был военный переворот, к власти пришла хунта. И земли у нас жирны, и рыба в реках, и стада тучны, приходите и володейте нами… Кстати, подлый подлизала Снегирь у них там тоже в подмикитчиках и поедателях желтых соплей… Что ж, следовало ожидать. Я давно уже понял, что Ляжка долго не продержится…
