Впрочем, смотреть на дружеские объятия было некогда.
— К воротам! — велел я Тытырину.
Мы побежали. У надвратной башни царила боевая неразбериха. Защитники Деспотата тащили факелы, корзины с камнями, корзины со стрелами, я заметил пару чанов со смолой, видимо, ею собирались поливать нападающих. Народу не так уж чтоб очень много, человек тридцать. И старались они не шибко, видно было, что воевать им не хочется, а хочется залезть куда-нибудь в подклеть…
Кстати, интересно, что такое подклеть? Или подклет?
Мечтатели. Неудачники. Нет, не так: мечтатели-неудачники. А что? Почему бы не быть мечтателям-неудачникам? Один вот мечтает, как Перец — мощно и ярко, и у него целый город. А другой мечтает тоже мощно, но… недостаточно мощно. Его мощи хватает только на то, чтобы сюда перенестись. А чтобы что-нибудь уже здесь организовать… Вот только смолу могут на головы лить.
— Их много… — с сомнением сказал Тытырин. — Двадцать штук, наверное…
— Тридцать четыре, — поправил я. — Но что делать, мой добрый Нестор, в том-то и есть доблесть. Какой мне смысл побивать каждого гада в поединке один на один? Один против тридцати четырех — вот подлинная доблесть. К тому же… Короче, давай кричи громко.
— Зачем?
— Крик дезориентирует противников. Противники дрожат. В панике разбегаются. Психическая атака, однако. Кричи!
— Что кричать-то? — Тытырин оглядывался, собирался явно сваливать.
— Ори: «Окружай их, ребята! Пленных не брать!» Только громче.
— Зачем мы все это затеяли? Тебе же Перец сказал: лови верхушку, Застенкера. А воюет пусть он сам. Кстати, он где?
Тытырин поглядел в небо.
— Где наши панцервагены? Где тупорылые валькирии?
— Тытырин, дружочек, будь добр, начинай вопить. А то на твоем лице нет больше места для синяков.
И я продемонстрировал Тытырину Берту. И Дырокол. Рука болела. Руку дергало, будто она переродилась в один большой чирей.
— Окружай их, ребята! — завизжал Тытырин. — Пленных не брать! Гаси тварей! Ура! В атаку! Воины света, за мной!
Молодец, хорошо, у меня даже в ушах задрожало. За валом послышались звуки горна, рожков и каких-то других инструментов, крики, ну и прочие шумы, свидетельствующие о начале штурма. Ариэлль со своей стаей пошла в атаку.
— Смерть! — заорал я. — Смерть всем!
После чего поднял Берту.
Приятно. Шесть придурков вскрикнули. Один свалился в чан со смолой, наверное, обварился сильно. Кричал, во всяком случае, громко. Двое схватились за свои руки — наверняка переломы. Остальные просто лежали. Травматический шок, ничего не поделаешь.
В Берте был пластик. Теперь я всегда держу в Берте пластик, ибо чувствую, как в затылок мой смотрят великие гуманисты. Жан-Жак Руссо, Дени Дидро, Иван Перестук и многие другие.
— Огонь! — заорал я. — Смерть! Че Гевара!
К чему я приплел сюда героя кубинской революции, не знаю, но почему бы и нет? Барбудос говорили, что одно имя Че наводило страх на врагов, что они бежали, бросая оружие, фураж и жалкие пожитки.
Не знаю, то ли из-за Че, то ли из-за стрельбы, но страх у наших врагов образовался. Суета возникла просто выдающаяся. Защитники завопили, забегали, принялись разворачивать стенные арбалеты в мою сторону, наверное, хотели меня как лошадь прострелить. А у одного вообще нашелся бластер. И парень оказался довольно меток, я едва успел толкнуть Тытырина в сторону.
Разряд спек песок, точно между нами образовалась оранжевая лужица, и я понял, что придется воевать по-настоящему. Обедненным ураном.
К тому же этот убийца уже начал прицеливаться во второй раз.
И тогда сработал Дырокол.
Первая пуля попала противнику в руку. Я не хотел кровопролития, честное слово, но некоторых нельзя подпускать к оружию на километр. Могут много народу загубить. Кисть стрелка сломалась, сквозь мясо выворотились красные кости. Бластер подлетел в воздух, и я выстрелил второй раз.
Жалко портить бластер, дорогое оружие, но выбора не было. Пуля попала в батарею. Хлопок негромкий, зато вспышка получилось что надо. Я успел отвернуться, а защитники башни не успели. И ослепли. Не совсем, но минуты на три точно. Здорово было. Бегали, кричали, стенали, натыкались на корзины с камнями, на смолу… Одним словом, веселились. Рядом со мной матерился с использованием ныне уже мертвых праславянских диалектизмов незрячий Тытырин.
Я преспокойненько перезарядил Берту и стал расстреливать слепышей. За две минуты расстрелял. Оборона была сломлена.
После чего поднялся на башню и опустил мост, по которому тут же с криками устремились эльфы. Ариэлль я среди них не заметил, видимо, она была на другом, самом опасном участке фронта.
Теперь стоило заняться своими непосредственными обязанностями — ловлей верхушки. Я перезарядился.
Тытырин горестно ползал по песку, причитал, рвал на себе оселедец. Вокруг валялись бумаги с его паскудным сочинением, где я назывался «трусом, муравлем, тлей жалкой». Прозайка пытался бумаги собрать.
— Я ослеп! — рыдал он. — Я ничего не вижу! Будьте вы все прокляты с вашей Страной Мечты…
Ну и все в том же пессимистическом духе. Я тяжело вздохнул и подтолкнул паскудные листки к остывающей сплавленной стеклянной лужице.
А еще говорят, рукописи не горят. Хотя, может, великие и не горят. Вот! Вот мерило! Если горят — то дрянь, если не горят, то вечное.
Тытырин услышал треск бумаги и занервничал, попытался нащупать свою нетленку, но, конечно же, влез в жидкое стекло.
И бысть вопель зело ужасный, и содрогнулась земля, и зарыдали небеса, как сказал бы он сам. Наверное, действительно больно — пальцами в кипящее стекло. Летописец потянулся назад, поднял руки, и за пальцами потянулись длинные расплавленные нити. Может, и хорошо, что он их не видел — зрелище не из приятных.
Надо было бежать, дела делать, да только не мог я оставить друга Тытырина без братской поддержки.
— Не расстраивайся, Тытырин, — сказал я. — И даже напротив, радуйся. Тебе несказанно повезло: слепой литератор — это круто! Основоположник вообще всей литературы Гомер был слепым, а ничего, до сих пор люди помнят. И ваш любимый Борхес тоже, кажется, зрением мучился. Так что ты в хорошей компании. Правда, они работали в несколько чуждой тебе манере, не в славянской готике, скорее, в латинской мистике… Так тем лучше! Ты будешь первым! Слепой, да к тому же безрукий Боян! Это прекрасно! Не, если бы ты еще был негром…
— Не хочу негром… — проканючил Тытырин. — Сволочи… Сволочи!
— Прекрати ныть! А то пальцы придется совсем отрезать.
Тытырин наконец замолчал. Мне легче стало, теперь не только у меня рука болела.
— Вот и хорошо, — похвалил его я. — Зато теперь ты сможешь похвастаться новым прозвищем. Ну, знаешь, были Харальд Синезубый, Иван Красный. А ты будешь Тытырин Стеклянный Палец. Или лучше Перст. Звучит. Ладно, ты тут отдыхай, а я пойду. Не расстраивайся, потом мы тебе протезы сделаем. Из пластмассы.
