Последние слова он произнес громко. Через минуту я понял из-за чего — появился Перец. А господин Тытырин не лишен чутья, подумал я. Я бы сказал, оно у него зверское. Звериное даже. Говорят, у землероек такое мощное чутье, что они слышат приближение врага за километры. И я не удержался:
— Тытырин, у тебя неправильная фамилия какая-то…
— Да-да, — согласился литератор, — я уже думал поменять, взять псевдоним. Например, Родослав…
— Тебе пойдет не Родослав, тебе пойдет Землеройкин.
— Землеройкин? — услышал Перец. — А что, фамилия Землеройкин звучит неплохо… Но только надо как-то ее… модифицировать, что ли. Землеройкин, Землеройкин… Предлагаю так: не Землеройкин, а Землеройкинг. Круто!
Тытырин отворил пасть.
— Землеройкинг — это хорошо, — согласился я. — Я бы сказал, в соответствии со всеми законами славянской готики. Землерой — по-славянски, Кинг — готически. Так и запишем.
Тытырин обиженно отвернулся.
— Ладно, идеолог, не обижайся. Сегодня обижаться не след, сегодня у меня хорошее настроение, — обронил Перец.
Он сиял. Пытался удержать улыбку, да не получалось, счастье пробивалось наружу. Доволен был. Чрезвычайно. С чего бы это? С какой радости он так сияет? Неужели с Деспотата? Нет, вряд ли с Деспотата… Тут что-то другое. Что?
Ангар. Явно что-то с ангаром связано… Только по роже Перца ничего не поймешь. Хотя физия у него уже начинает меняться, нет на ней благости, стал дергаться нос…
— Чего смотришь? — подозрительно прищурился на меня Перец.
Ну вот, началось.
— Я не смотрю…
— Я же не дурак! — Перец улыбнулся не по-доброму. — Я же не дурак, вижу!
— Ничего ты не видишь…
— Ты пялишься! Ты пялишься на меня! — рявкнул Перец.
— Ты что, красна девица, чтобы на тебя пялиться?! — начал злиться и я.
Перец скрипнул зубами, сжал кулаки. Ну, я тоже. И скрипнул, и сжал. Чем я хуже? Он уставился на меня, смотрел, наверное, с минуту. Потом взял себя в руки.
— Хорошо, — сказал, — не будем. Сегодня слишком славный день, чтобы начинать… А вы, как я погляжу, жрете?
И улыбнулся совсем лучезарно. Злобного Перца смыло, и всплыл Перец добрый, Перец-друг.
— Жрем, — кивнул я. — А что? Заслужили, однако. В боях. В лишениях. Меня чуть из бластера не поджарили, оборотень чуть не загрыз, а наш Тытырин и того больше — пострадал за славянскую готику. Теперь он профессионально непригоден, надо его выгонять. Какой он Землеройкинг с такими-то пальцами?
— А что у него с пальцами?
— Тытырин, покажи.
Летописец воздел покалеченные лапы.
— Что с ним?
— Вдохновение, — объяснил я. — С ним случилось вдохновение, он бросился на свою пишущую машинку и как давай стучать! Так стучал, что все пальцы себе отбил. Теперь у него в пальцах контузия.
— Палечная контузия? — удивился Перец.
— Ну да. И все от вдохновения. Как вдохновение случается — так все себе пальцы отбивают. У каждого настоящего писателя пальцы просто сплющены в лепешки.
— Шутишь?
— Шучу, — кивнул я. — Все было не так совсем, конечно, все было гораздо драматичнее. Видишь ли, доблестный Персиваль, ты, наверное, заметил, что в штурме Деспотата принимали участие еще эльфийские львицы, короче, зверские девчонки. И наш Тытырин…
— Врет, — вставил Тытырин. — Нагло врет!
— Не перебивай меня.
Я снова постучал ложкой по голове. А Тытырин снова пощупал себя за лицо.
— Так вот, наш Тытырин увидел девчонок, и что-то с ним произошло. Я даже испугался. Он задрожал, вытянул перед собой руки и просто-таки вцепился в проходящую мимо амазонку. Не знаю уж, с какими целями, наверное, стихи хотел почитать. А девушка оказалась расторопной и все пальцы ему… ну, не совсем все пальцы, так, самые кончики… поотсекала. Теперь он беспалый.
— Врет он, — повторил Тытырин. — Я в стекло расплавленное попал.
— Вот видишь, он непригоден, — продолжал я свое. — Пальцы остекленели. В расход его надобно.
— Как непригоден? — хрипло возмутился Тытырин. — Почему непригоден? Зачем в расход? Пригоден я! Временно нетрудоспособен, но я излечусь.
— Два дня тебе на поправку, — бросил Перец. — Мне нужна история.
— Через два дня я буду на ногах. То есть на руках. Короче, в работоспособности, — заверил прозайка. — Разве могу я быть в стороне от таких событий? Пожар Деспотата — это почти как пожар Москвы тясяча восемьсот двенадцатого года! Как пожар Рима! Такие вещи вдохновляют!
— Ты что, Нерон, что ли, чтоб тебя пожары вдохновляли? — лениво спросил Перец.
Я вдруг совершенно неожиданно вспомнил, как год назад мы беседовали с Дрюпиным по поводу Ван Холла, у которого на лопатках красовался как раз Нерон на фоне горящего Рима. Забавное совпадение. Тут вообще полно забавных совпадений…
— Не, я, конечно, не Нерон, но пожары и правда вдохновляют. Пожары, война, драконы — все это достойно эпической саги! Знаете, друзья, я вдохновлен, в моей голове родились пламенные строки…
Перец ревниво поглядел на Тытырина, и тот быстро исправился:
— Хотя, конечно, мои строки не могут сравниться с тем, что сочинил Персиваль.
И Тытырин сделал маленький аплодисмант.
— Просим, просим! — поклонился он в сторону Перца.
И тут я вдруг понял, зачем Перец его у нас оставил. Понял и чуть не рассмеялся. Перцу давно был нужен холуй. Я на холуйскую должность не подходил, над Яшей глумиться неудобно — во-первых, гном, во-вторых, пожилой. Да и не только в глуме дело. Ни я, ни Яша не есть большие спецы в лизоблюдстве. А Тытырин спец. Он способен. Умеет. Мастер тонкой лести, виртуоз толстого комплимента. К тому же легко может выступать в качестве шута и легко переносит побои.
Показатель, однако. Когда властелину требуются шуты и холуи, это уже клин. В смысле клиника.
Ваня. Ваня Грозный. Он ведь сначала хорошим мальчиком был, добрым, любил маму. А потом… Потом ему понадобились шуты и холуи.
Перец рассеянно поглядел в потолок и спросил:
— Слушай, Яша, а почему у нас нет… ну этого, блин… мороженого? Кругом холодина, а мороженого нет. Хочу шоколадного с изюмом.
— А я дынного, — вставил Тытырин.
Яша повернулся ко мне.
— А я не хочу, — помотал я головой. — У меня наследственная ангина.
— И еще с кусочками клубники, — добавил Перец.
— Сейчас будет! — Яша впрыгнул в валенки и убежал.
Я в очередной раз позавидовал. Почему у меня нет такого гнома? Я вот выручил Кипчака, а где он теперь? Ставит мне памятники из разной гадости. А я ему, между прочим, жизнь спас. Почему я не спас жизнь более благодарному гному?
