– Ну, хватит, – остановил Саныч. – Плечо надо развивать, это да, а чавкать им не надо. Ты вообще дрова пили не правой, ты их левой пили, вот дело будет, плечо постепенно и разработается. А с чего руки в чернилах? Опять писал?
Наблюдательный Саныч кивнул на щуровы пальцы.
– Ну да, писал. Самолет же должен… Вот я и решил еще написать.
Щурый вдруг застеснялся.
– Мы с Алькой вместе в этот раз написали, – уточнил он. – Вроде как я писал, но ее почерком – у нее красивее. И чернил она меньше тратит, я кляксы часто ставлю. Это нормально, а?
– Что же нормального в кляксах? – спросил Саныч. – Это безобразие, меня за них линейкой по рукам лупили.
– Я не про кляксы, про то, что Алька за меня писала? Это ничего?
Саныч сделал вид, что задумался.
– Ничего, пойдет.
– Вот и я так подумал. Может, те письма не доходили из-за почерка?
– Вполне, – согласился Саныч. – Это запросто. Сейчас каракули некогда читать, сейчас других дел полно. Иди давай, кипятка выпей.
– Ага. Вы приходите вечером.
– Подумаем… Дуй!
Саныч цыкнул зубом.
Щурый согнулся и поскрипывая плечом растворился в елках. Это он вообще лучше всего умел, прятаться, показывал как-то. Идет по лесу перед нами, метрах в десяти, рассказывает что-то, руками машет – и раз, исчез. На ровном месте, то ли за дерево спрятался, то ли за кочку нырнул, то ли в мох закопался, непонятно. У него и одежка такая, подходящая, пальто драное, грязное, расцветкой в мусор. Я как-то спросил – где это он прятаться так научился, Шурый не ответил. А Саныч головой покачал.
Вернулись к себе. Саныч зажег гильзу, я взялся за печку, растопил за минуту. Теперь я могу растопить печку с закрытыми глазами и очень быстро, и так же быстро вскипятил чайник, насыпал в него сушеного шиповника пополам с брусникой, лучше, чем морковный. Хотя морковный тоже можно, особенно если с голода.
– Интересно, что Глебов с этим Щурым возится, а? – спросил вдруг Саныч. – Присмотреть за ним велит. Он меня, кстати, не первый раз уже просит. И сам следит.
– Да он за всеми следит, – ответил я. – За мной тоже. Помнишь, когда я болел? Каждый день приходил, здоровье проверял. Он же командир, ему положено.
– Да, положено…
Саныч разлил чай по кружкам.
– А может, он сын чей-то? – спросил Саныч. – Ну, генерала какого?
– Не. Если бы он чей-то сын был, его давно бы в тыл переправили. Ничейный он. Может, он просто Глебову своего сына напоминает – вот и все дела.
– Может.
Стали пить чай. Если честно, то мне уже очень этот чай надоел. Шиповниковый надоел, брусничный, смородиновый, из чаги, из одуванчиковых корней, ромашковый, кипрейный, зверобойный, из других разных трав, я раньше думал, что чай – он всегда из чая, а оказалось, его можно заварить из самых разных, на первый взгляд, бестолковых растений. И пить, пить, вместо завтрака, вместо обеда и ужина, и в промежутках тоже. Я ненавижу чай, больше никогда его пить не буду. Молоко буду, воду газированную, лимонад.
– Наверное, это его друга сын, – сказал Саныч. – Глебов в Испании воевал, добровольцем ездил. И Финскую прошел, у него друзей много. Вот он его возле себя и держит. Ты чего чай не пьешь? Надоело?
– Надоело, – признался я.
– Ничего. Скоро паек должны выдать, там настоящий есть. И карамельки. Мне тоже надоело, но пить надо.
– Почему?
– По тому же, почему мы сегодня батарейник строили. И за самолетом ходили. Пей.
Я стал пить. Пили молча.
Потом Саныч достал сапоги и начал приводить их в порядок, самые настоящие, яловые, не знаю, где он их раздобыл, я, во всяком случае, ни у кого таких не видел. Чистил сажей, потом шкуркой от свиного сала, потом капнул воска и тщательно растер, до блеска.
– Как? – Саныч погляделся в сапоги.
– Красиво. А тебя пригласили? Не Щурый, Алевтина?
Саныч не ответил.
– Пойдем да и все, – сказал он через минуту. – Пригласили – не пригласили… У меня подарок, куда я его дену? Еще год ждать? Так через год мы уже не здесь будем.
– Почему это?
– Война кончится, – Саныч стал сапоги надевать. – Может и не совсем кончится, но на запад переместится точно. А мы за ней. Что нам здесь делать, хватит, покормили комаров. Смотри, что я приготовил.
Саныч достал из под своего топчана жестяной ящик, самодельный, спаянный из нескольких кусков жести, с замочком, вроде как сейф. Ключ искал долго, потом плюнул и открыл гвоздиком, и достал птицу. Красную, вырезанную из дерева.
– Сам сделал, – сказал Саныч. – Давно еще, к прошлому… Тогда не получилось, как назло…
– Это кто?
– Лебедь, наверное. Я хотел лебедя сделать, а похоже на гуся получилось. Он должен счастье приносить.
– А почему красный?
– Он в закат летит, – объяснил Саныч, я понял, что это он давно придумал, это объяснение.
– Гусь в закат…
– На самом деле просто краски другой не нашлось. Да у меня вообще никакой не было, если честно, красной тоже. Я луковым настоем красил, ну, как яйца красят.
Саныч бережно передал мне гуся.
Хорошо сделано, аккуратно, гладко, видно, что долго старался. Даже, кажется, полировка. Во всяком случае, шкуркой зачищено.
– Красиво, – похвалил я.
– Угу, красиво. Я хотел еще записку под крыло спрятать…
Саныч оборвался, отвернулся, принялся ковыряться ухом в мизинце, сопеть.
Записка.
– А кому он письмо-то писал? – поинтересовался я. – Ну, Щурый? У него же никого, вроде нет, только Алька…
– Сталину, кому еще-то?
– Сталину?!
– Ага.
– Зачем? – не понял я.
– Как зачем? – в свою очередь удивился Саныч. – Все же пишут. Я тоже два письма написал, еще в прошлом году. Одно точно не дошло – самолет немцы сбили, а второе может и добралось.
– И чего ты написал?
Саныч пожал плечами.
– Что все, то и я. Бьем врага, верим в победу, все, как надо. В таком письме лишнего не напишешь ведь, сам понимаешь. Я сначала заковыристо сочинил, с загогулинами всякими… Потом переписал на обычное, человеческое. А ты чего не пишешь?
– Не знаю.
– Ты пиши, – посоветовал Саныч. – Сталину можно, или Калинину, или просто. У тебя родные остались какие?
– Не знаю.
Были, кажется. В Новороссийске. Если правильно помню. Тетка у моря.
