– Ковалец говорит, что конь глухой просто, вот и все дела. Он артиллерийский, а не немецкий – у него шея натерта по артиллерийскому. А оглох он в бою.
– Во-во, – согласился Саныч. – У нас в школе географичка была, глухая как этот конь, так она с собой таскала трубу от граммофона, а мы однажды туда мышей насажали…
– Ты хоть иногда можешь не рассказывать эти глупые истории? – спросила Алевтина.
– Они не глупые, они смешные… – негромко возразил Саныч.
– Это тебе кажется, что они смешные. А на самом деле они глупые.
– Да не, все смеются… – уже почти прошептал Саныч.
– Все смеются, чтобы тебя не обидеть. Ты же Герой.
Она почему-то была не в духе, злая немного. Наверное, из-за тесноты – мы пришли, и в землянке сразу стало не повернуться. А может из-за блокады. Блокадники они все злые, это понятно. Там почти все поумирали, и сейчас умирают. У Алевтины, кажется, мать там.
А про истории она зря, вот если бы Саныч не рассказывал историй, гораздо хуже было бы, я вообще раньше таких людей не встречал, ну, которые бы умели смешно рассказывать.
– А у меня подарок, – робко сказал Саныч.
– О, – Алевтина поглядела в потолок.
Я подумал, что ей, наверное, все-таки меньше семнадцати – в семнадцать люди умнеют и радуются подаркам, особенно сейчас, в такое время.
– Подарок, – повторил Саныч настойчивее. – Я его сам сделал.
Саныч достал из мешка сверток. Он умудрился обернуть гуся коричневой совсем магазинной бумагой, а поверх нее еще шпагатом перевязал. И само собой этот шпагат затянулся, Саныч засуетился, сломал ноготь, шпагат не поддавался и Саныч взялся за него зубами.
Алевтина фыркнула.
Зубы, впрочем, тоже не очень помогли, шпагат сел намертво. Тогда Саныч прорвал в бумаге дыру и вытащил гуся через нее.
– Поздравляю.
Саныч протянул подарок Алевтине.
– Спасибо, – она взяла птицу.
– Это птица счастья, – пояснил Саныч. – Ее надо к потолку подвешивать, она удачу приносит.
– Удачи нам не хватает, – заметила Алевтина. – Правда, спасибо.
Не знаю, может, мне показалось, что подарок ей понравился. Вообще редко когда подарок не нравится, это надо совсем быть придурком.
– Дай мне, – Щурый отобрал у Алевтины гуся.
Он придирчиво оглядел подарок со всех сторон, попробовал ногтем краску и лак, постучал птицу по голове.
– На «Юнкерс» похож, – сказал Щурый. – Только без хвоста.
Щурый тут же изобразил «Юнкерс», завизжал пронзительно и стал пикировать на самовар, покачивая крыльями.
– Ну, хватит! – прикрикнула Алевтина. – Развылся!
Правильно, слишком уж похоже у Щурого получалось, на самом деле «Юнкерс», аж мурашки по спине.
– Да я просто… – Щурый сел на топчан с подарком. – Просто ведь. Спасибо, Саныч.
В дверь постучали. Щека у Саныча нервно дернулась.
– Входите, – Алевтина не оторвалась от вязанья.
Показался Ковалец. Улыбчатый, собранный, уверенный, какой-то даже сияющий.
– О, какая теплая компания! – Ковалец прихлопнул в ладоши. – Кого я вижу просто так! Фанера и его подмикитчик!
Это я то есть, подмикитчик.
– А мы тебя ждали, – тут же ответил Саныч. – Рассказывали, как ты с лошадями знакомился. Все смеялись. Ха-ха-ха!
Саныч ткнул меня в бок.
– Ха-ха-ха, – сказал я.
Алевтина стала вязать быстрее, спицы позвякивали и пускали от самовара черных зайчиков. Я устроился поудобнее на нестойкой мебели, кажется, будет нескучно.
Ковалец уместился напротив Саныча, вытянул ноги, сапоги у него тоже блестели, я оказался между блестящих сапог и загадал желание.
– Погода-то какая, а? – бодро сказал Ковалец. – Снежище валит. Зима-то холодная идет.
– Ты думаешь? – спросила Алевтина.
– Конечно. По всем приметам.
– Плохо… – вздохнула Алевтина.
– Не переживай, – сказал Ковалец. – Там сейчас гораздо лучше. Кольцо так и не замкнули, дорога жизни действует, воздушный мост организован. Эта зима самая легкая. И вообще к весне блокаду снимут, это точно.
– Да?
– Наверняка. И людей оттуда каждый день вывозят. И через Ладогу, и самолетами. Не переживай.
Алевтина потерла лоб.
– Я тоже про это слышал, – сказал Саныч. – К весне блокаду точно разорвут. И продовольствие там есть, помнишь, Леха, обоз проводили?
Ковалец зевнул.
– А это что за народное зодчество? – он кивнул на подарок Саныча. – Дай-ка сюда эти гуси-лебеди.
Ковалец выхватил у Щурого птицу, стал разглядывать. Я отчетливо услышал, как заскрипели у Саныча сапоги. Руки лежали на столе, сапоги скрипели от ярости. Ковалец это тоже, конечно, услышал.
– Наверное, Фанера сделал, – он пренебрежительно посадил птицу на край стола. – Ничего воробей, нормально. Ты правильно это, Фанера, придумал, холода приближаются, снег валит – с дровами могут быть перебой.
Саныч промолчал.
– А мне понравилось, – сказал Щурый. – Хороший гусь, я его к потолку подвешу.
– Ну-ну, – Ковалец хлопнул себя по коленям и тоже скрипнул сапогами.
Им бы дуэт устроить – «Скрипучие подметки», и выступать по бригадам, скрипеть и сатирические куплеты петь.
– А я тоже с небольшим подарком, – Ковалец торжественно поднялся со скамейки.
Я давно уже заметил – есть люди торжественные, а есть так, не очень. Вот Ковалец торжественный. Плечами поведет – и как на трибуне развернется, Саныч вот так не умеет. Хотя, может быть, это только пока, научится со временем.
Ковалец достал из-за пазухи платок. Большой, черный, в красно-зелено-желтые цветы, встряхнул, протянул его Алевтине.
– Ого! – только и выговорила она.
Отложила свое вязанье, встала, засмущалась немного.
– Ты где добыл такое чудо?!
– Да так, вот нашел… Нравится?
– Конечно.
Пора уходить. Было ясно, что пора уходить, один такой платок перевесит сорок птиц, пусть и в закат улетающих.
Алевтина взяла платок, приложила его зачем-то к лицу, накинула на плечи.
– Нормально, – оценил Щурый.
– Павловский, настоящий, – с гордостью сказал Ковалец.
– Спасибо, – Алевтина пыталась увидеть свое отражение в полированном боку самовара.
