– Тут тропинка. К ключу, вон там, у камней.
Вдоль дороги действительно тянулась тропинка, хорошо протоптана, часто за водой ходят, видимо.
– Ключ целебный считается, – сообщил Саныч. – Зимой не замерзает. И есть после воды неохота. Потом попьем. Вон видишь сосну? Нам к ней.
Мы направились к сосне, но, конечно, же не прямиком, а вкружную, чтобы следов не оставить. Постояли над ключом, он действительно не замерз, хотя и сделался похожим на ледяного ежа. Над водой поднимался пар, облачка всплывали, мы стояли дольше, чем стоило, и уходить не хотелось.
Попили. Холодная и какая-то железная, весь желудок заполнила, не вода, а еда.
Устроились между невысокими соснами, чтобы нас видно не было, а тропинка чтобы наоборот, просматривалась.
Саныч достал часы.
– Полвторого, – сказал он. – Как раз.
– Зачем так рано-то? – спросил я. – Можно было поспать.
– В этих делах лучше не спать.
Саныч бережно снял вещмешок, растянул ремешок, начал выкладывать добро. Две большие трехлитровые бутылки самогона, каждая в аккуратной берестяной оплетке для крепости. Пять банок лендлизовской тушенки. Пять пачек махорки.
У меня тоже самое. Самогон, табак, тушенка.
Для обмена.
Саныч взял банку тушенки, надавил на крышку, жесть не вмялась, хорошие американцы консервы шлют, лучше бы второй фронт открывали, сволочи.
– Жесть толстая, – Саныч постучал ногтем по банке. – Я блесен нарезал, хотел сегодня за судаком… Ковалец, между прочим, ни разу шарашить не ходил, говорит, что его немцы боятся. Его боятся, а нас не боятся, а? Я, между прочим, в три раза их больше набил, тогда в одном бою четырнадцать штук…
Саныч отставил тушенку, взял за горлышко бутылку с самогоном. Выдернул пробку зубами, плюнул внутрь, заткнул обратно.
– Глебов должен был нас к шоссе отправить, – сказал Саныч. – Мосты щупать. Но не отправил, сюда послал…
Настроение у него было не очень, прямо скажем, поганое, у Саныча редко такое случается. Я его понимаю. Обидно.
– Так может это… – я кивнул на тушенку. – Пойдем отсюда, а?
Саныч промолчал.
– Скажем, что никто не пришел, – продолжал я. – Случается ведь, что не приходят?
– Случается, – согласился Саныч. – Но Глебов велел идти сюда. Значит, придут.
Саныч сказал это голосом очень похожим на голос командира – бесспорным.
– Непонятно все равно, – сказал я. – Вот мы, партизаны, шестьдесят седьмой отряд, все как положено. И идем меняться с фашистами. Это как?
– Тут все просто. Фашисты – они… – Саныч задумался. – Они как бы разные. По вредности. Есть те, которых в первую очередь надо бить – эсэсовцы, егеря, летчики, артиллеристы там всякие. А есть другие, не совсем настоящие. Вот взять Сталинград.
– Ну.
– Все настоящие фашисты там сейчас сосредоточены, а здесь у нас всякая мелкая погань, полицаи, доходяги германские – тех, которых в армию не взяли, одна нога короче другой. Они воевать не очень хотят, нам с ними тоже особо возиться нечего – только патроны тратить. Наше дело копить силы…
Это он произнес не очень уверенно, но тут же поправился, прибавил голосу полагающейся строгости.
– Наше дело копить силы для главного удара, – повторил он.
– Зачем тогда рейды устраиваем? – удивился я.
– Я так думаю, для острастки больше, – ответил Саныч. – Чтобы фрицы не наглели. А потом ты заметь, рейды у нас всегда особые. Мост подорвать, или там эшелон, или горючее спалить. Разведка опять же. А управы по селам громить смысла нет.
– Почему?
– Тут просто все… – Саныч поглядел в бинокль. – Просто… Стратегия. Вот, допустим, готовится наступление. Тут мы сидим в кустах и считаем вагоны. Не увеличилось ли количество, не поехало ли больше танков. Взрывать же нам пока ничего нельзя, без приказа. И вот наступление началось. Немцы стали по железке силы свежие перебрасывать – вот тут мы и выходим. Эшелоны опрокидываем, мосты взрываем. Это гораздо важнее, чем фельдфебеля косорылого повесить, знаешь ли. Вообще, тут самодеятельности особой не надо…
Саныч продолжал смотреть в бинокль.
– Самодеятельность вредит, знаешь ли… Ну, прибьешь ты десяток фашистов, так они сюда карателей подтянут, зондеров всяких, отряд поприжмут, а то и разбомбят. И когда потребуется эшелоны валить, это уже некому делать будет. Ясно?
– А как же «Убей немца»? – не понял я. – Ты же сам говорил…
– Убей, конечно, – согласился Саныч. – Но с умом. И не сейчас, а потом, чуть позже. Вообще немца нам лучше не убивать пока. Рано, так Глебов сказал. Нет, если всякая прибалтийская сволочь попадется, или власовцы там, или полицаи, то можно и сейчас, немцы за эти помои не шибко держатся…
Саныч сунул бинокль мне, достал штык, воткнул в снег.
– Конечно, иногда трудно удержаться, – сказал он. – Очень трудно…
– Сам-то ты уже почти семьдесят набил, – вздохнул я.
– Ну, это время такое было. Руководства никакого, понимания тоже… Узко мыслили. Зато сейчас у нас организация, каждый отряд своим делом занят. Партизанский край. Фашисты знают, где наши деревни и туда не особо суются. По узкоколейке можно на дрезине спокойно ездить, самолеты прилетают, рация работает, лазарет задумываем, дороги под контролем. Полицаи по норам сидят, почти порядок. Саныч скрипнул зубами, взялся за штык.
Вчера утром он ругался. Кричал, что ему надоело, что он в партизаны пошел не для того, чтобы с фашистами браткаться, что он сейчас пойдет, расскажет Глебову. И пошел, и рассказал, а потом вернулся в землянку совсем уж злой, сказал, что нас посылают шарашить и у меня есть пять минут, что Ковалец свинья, пусть бы сам хоть раз попробовал, сволочь… А сейчас вот мне про партизанскую стратегию рассказывает.
Стратег.
– Партизанская война – это тебе не только стрельба, это еще и разложение.
– Что? – не понял я.
– Разложение морального духа. Вот ты думаешь, для чего мы все это сюда притащили?
Он указал на вещмешки.
– На патроны менять, на гранаты… А разве нет?
Саныч помотал головой.
– Не. Патронов и так полно. Гранаты можно, конечно, взять. Но не это важно. Важно то, что эти…
Саныч кивнул в сторону села.
– Эти привыкают, втягиваются. А когда придет нужный час…
Лицо у Саныча сделалось страшное, я понял, что он явно видит этот час, и все то, что в этот час случится.
– Давай-ка пожрем немного, – Саныч неожиданно улыбнулся. – Захотелось что-то. У меня со вчерашнего дня в животе какая-то дрянь… А хорошая у Груши яичница была.
