У Груши мы уже второй раз останавливаемся. То есть я второй, а Саныч и раньше, он ей вроде как какой-то дальний родственник. Тетка Груша яичницей славится, у нее две курицы до сих пор сохранились, не знаю, каким уж чудом, Глаша и Паша.
Саныч взял банку с тушенкой, пробил штыком дырку, затем в несколько ударов вырезал рыбку, повертел задумчиво, спрятал в карман. После чего обрубил крышку по краю, посмотрел на меня сквозь рыбий силуэт.
– Это же надо обменять…
Саныч помотал головой.
– Не, – сказал он. – Одну можно слопать. Глебов так всегда велит делать.
– Зачем?
– Разложение опять же. Мы должны выглядеть сыто и довольно, это вселяет страх в сердце врага. Полушубки нам выдали опять же, шапки меховые – пусть знают, кто здесь хозяин.
– Получается, они должен нас бояться и не бояться одновременно? – спросил я.
– Ага. Так лучше всего. Непонятность. Когда непонятность, то до сортира без пушки дойти страшно, не то, что в атаку бежать. Давай есть.
Внутри банки краснело мясо, чистое, никакого жира. Саныч разрезал его пополам и быстро съел свою долю, сунул банку мне, сам нова стал наблюдать за тропкой.
Мясо было холодным и очень вкусным.
– Знаешь, почему они виселицы везде ставят? От страха. Пусть боятся. Идут.
– Что?
– Идут, говорю, сволочи.
Я чуть не подавился, кусок перекрыл горло, захотелось закашлять, но я не мог – Саныч показал кулак и свирепо сдвинул брови. Но прокашляться требовалось просто зверски, и чтобы удержаться, я впился себе зубами в руку. Саныч одобрительно ухмыльнулся.
По тропинке ковыляли немцы. Двое. Вообще-то, на немцев они не походили совершенно – настоящие лесные чудища, в какой-то самодельной обуви, подвязанной проволокой, в шинелях, как будто распухших изнутри, неповоротливые и смешные. Серые. Вывернутые пилотки, обмотанные неопределимым тряпьем. Правда, с карабинами, правильно, никто таким автоматы не выдаст, перхоть тыловая… Я не заметил, как вытащил пистолет и прицелился в крайнего справа. Саныч перехватил стол, помотал головой, скрипнул зубами.
– Не сейчас, говорю… – прошипел он.
Я убрал оружие. Не сейчас, да, опять не сейчас. Уже почти два года, а еще ни одного.
Саныч свистнул. Весело, игриво как-то, но негромко при этом, чтобы далеко не слышно. Немцы остановились. Карабины не сняли, принялись напряженно всматриваться в заросли.
Саныч свистнул еще.
Немец свистнул в ответ. И рукой помахал. У меня чуть глаза не высыпались. Они нам руками машут. Моя сестра стояла на балконе, рукой махала, и когда огонь начал жечь ей волосы, она прыгнула, а я не сумел ее поймать…
Я отвернулся. Сон. Кошмар, и нет пробуждения. Иногда я думаю, что его, пробуждения вообще нет. И все это будет продолжаться и продолжаться, лес, дороги, заметенные снегом и затянутые грязью, дома, пахнущие кислыми валенками, сырые дрова, хлеб с кирпичом, голодные и злые мыши, отъедающие у спящих отмороженные уши, моторы, гудящие в небе, звезды, сияющие особенно ярко уже который год.
Это же фашисты. Они же… они… Нет, я понимал, что стратегия, и лучше сейчас перетерпеть, лучше потом ударить сильно и сразу, и убить много, так чтобы снег покраснел, посерел, а когда по весне таять начал, из под него руки полезли с почерневшими ногтями, потому что мы своих всегда хороним, а они как придется…
– За тем следи, что на тропке остался!
Я стал следить. Простая задача. Оставшийся немец притоптывал, прищелкивал пятками, озирался, но трусил не очень, то ли силу чуял, то ли просто дурак, а может привык к обменным делам.
Второй же уже пробирался через снег, высоко разбрасывая по сторонам полы шинели, показывая разноцветный халат, надетый под для утепления, и пузатые штаны, перехваченные красными бечевками.
– Картошка-мартошка! Картошка-мартошка!
Приговаривал, улыбался коричневыми зубами.
Саныч стоял набычившись, но спокойно, руки держал на виду. Немец тоже, и вертел еще этими руками, а глаза пуганые, жить хочет, сволочь. Старый. Старые в три раза опасней, так Саныч всегда говорил, улыбаются-улыбаются, а потом тебе в спину из «Вальтера».
Сошлись возле сосны, немец скинул ранец, внутри оружейно громыхнуло. Гранаты.
– Хорошо, – сказал немец, поглядел на меня с подозрением.
– Гранаты? – спросил Саныч.
– Хорошо.
Немец открыл ранец.
Наши, лимонки. Свои даже и не предлагают, не нужны они никому, кроме самих фашистов. Взрываются медленно. Дернешь за веревку, и держи, считай, а если раньше кинешь, тебе ее обратно подбросят. А если те раньше времени подбросят, то можно успеть и в третий раз перекинуть, опасно все это. Наши надежнее.
Немец запустил в ранец сразу две руки и достал гранаты, как картошку, семь штук, зажав их между толстыми и длинными пальцами, я не люблю людей с такими руками, из них не получаются фотографы, зато пулеметчики хорошие.
– Белая? Папиросы? Сало? – кивнул немец на вещмешок, облизнулся.
Саныч предъявил бутылку самогона, воткнул в снег. Я предполагал, что немец станет торговаться, но он не стал, ссыпал гранаты в руки Санычу, затем достал из ранца взрыватели.
– Хорошо.
Саныч кивнул, передал мне гранаты, я спрятал их в рюкзак. Немец приблизился, протянул запалы. Мне не хотелось к нему прикасаться, никак, и я сдернул ушанку, протянул, и тут же понял, как это выглядит – я стою с протянутой шапкой перед фашистом, но было уже поздно – фашист уже ссыпал в нее взрыватели.
Затем немец выудил бутылку из снега, отгрыз пробку, глотнул, закрыл глаза, глотнул еще, ахнул, занюхал рукавом.
– Еще белая? – немец стрельнул завеселевшим глазом на наши котомки.
Саныч хмыкнул.
Немец хохотнул. Расстегнул шинель, расстелил ее на снегу. Под шинелью у него на самом деле оказался махровый халат, в оранжевую и зеленую полоску.
– Муттер, – немец ткнул себя в бок. – Муттер аус райх.
– Мама из рейха прислала, – перевел Саныч.
Немец опрокинул ранец.
Еще гранаты, штук десять. Патроны для МП, несколько пачек. Пистолеты. «Вальтер», «браунинг», патроны к ним. Саныч принялся изучать предложенное. Отложил гранаты, взамен выставил бутыль. Немец опять не стал торговаться, и от пробы не удержался.
– На навозе настаиваем, – сообщил Саныч.
– Навоз – хорошо! – опять хохотнул немец.
Саныч достал тушенку.
Немец облизнулся.
– Америка! – Саныч постучал пальцем по банке. – Цвайте фронт!
Немец кивнул, серьезно. Саныч принялся перебирать патроны. Патроны его не очень интересовали, как и пистолеты, впрочем, Саныч с презреньем повертел на пальце «Вальтер», уронил его на шинель, выпрямился.
