И я смеялся вместе со всеми.
И Глебов тоже не удержался и немного улыбнулся, получилось отвратительно и нелепо, Глебов понял это и больше улыбаться не стал.
Смеялись долго, минут пять, пока над головой Ковальца дикая пуля не срезала ветку. Ветка хлопнула Ковальца по носу, и он немедленно чихнул, выдув из ноздрей огромный пузырь. Это вызвало новый приступ веселья, но дохохатывали уже по ходу.
Спустя часа полтора устроили первый привал. Закурили, достали фляги.
Я расстегнул мокрый ватник. Дышалось с трудом. Нет, то есть дышал я быстро и много, и глубоко, но воздух совсем не чувствовался, хотелось холода, голова кружилась, зубы как-то сами по себе прищелкивали, и унять их у меня не получалось.
– Застегнись, – посоветовал Саныч. – Простынешь.
– Не…
– Застегнись, говорю, – уже почти приказал он. – Я первый раз чуть воспаление легких не подхватил. А лечить нечем.
Я запахнулся, надвинул шапку поглубже.
– И варежки надень, – велел Саныч. – Руки уже красные. Пальцы отморозишь – и все, отвоевался.
Надел варежки. Руки тут же зажгло, точно в кипяток их опустил, но почему-то приятно. Глебов отозвал Саныча в сторонку и стал ему что-то объяснять на ухо. Саныч кивал, поглядывал на меня.
Мне было жарко. И сердце продолжало прыгать, оно у меня так никогда не прыгало, не помню.
Я себя чувствовал почти пьяным, не шагать хотелось, а бежать. Наверное, я бы и побежал, если бы не остальные. Если бы не Саныч.
– Лучше сейчас не очень радоваться, – сказал он, вернувшись. – Я знаю. Хочется орать, да?
– Бежать еще…
– Во-во, – Саныч перекинул автомат на другое плечо. – Бежать, прыгать, знакомое дело. Надо перетерпеть. Посмеялись и хватит. Если сейчас начать чересчур радоваться, потом плохо будет. Разваливаться начнешь, я-то знаю. Пойдем, давай.
– Куда?
– Приказ. Скажу по пути…
Меня повело. Попробовал поймать березу, не получилось, мимо и рожей в снег, хлоп и темно, и уши заложило.
Очнулся от холода на лбу. Открыл глаза – на переносице комок снега.
– Ты прямо как Ковалец, – усмехнулся Саныч. – Он после первого боя тоже в обморок хлопнулся, это нормально, от избытка чувств. Понравилось?
– Что?
– Немцев бить?
– Понравилось, – ответил я.
– Ну дак… С каждым разом все лучше. Сегодня, конечно, не очень много, но и задачи другие были. Я шестерых, кажется, уложил. Ты тоже парочку, я видел.
– Да…
Я сел, убрал снег с носа
– Поздравляю. Идти вообще-то надо, разлеживаться нечего.
Я поднялся на ноги.
Наша группа уходила к северу. Щенников последний. Он тоже оглянулся, увидел меня и помахал рукой.
– А мы? – спросил я.
– У нас другое задание, – сообщил Саныч.
– Какое?
– Потом скажу. Давай, в сознание возвращайся – и вперед, в ближайшее время отдыхать не придется.
Вперед так вперед, но в сознание я не мог вернуться еще долго. Покачивало, в затылке дребезжало, и кислятина во рту никуда не делась.
Отмахали километров пять, затем Саныч принялся петлять, и петлял почти два часа, пока не вышли к холму, похожему на застывшую волну. Он обрывался крутым гребнем, у подножья которого тянулась цепочка следов.
– Наши прошли, – указал Саныч. – Хорошо прошли, в ногу, кажется, что человека три всего, Глебов молодец.
– А что нам тут делать-то? – не понимал я.
– Глебов велел остаться, – Саныч бухнулся на колени. – Здесь. Там то есть, на гребне. Будем наблюдать. Плащ-палатку дал.
– Зачем? – не понял я.
– Посмотреть надо. Что немцы делать станут. Если за нами двинут, то через Синюю Топь бежать придется, предупредить. Все продумано.
– Мы вроде осторожно…
– Осторожно не осторожно, а все равно наследили. По снегу прочитать легче легкого. Они, конечно, не дураки – в наши болотья лезть, но кто знает. Всю прошлую неделю тропы переминировали – это на случай если фрицы все-таки бараны… Вообще эшелон был что надо, а?
– Ты уже говорил, – напомнил я.
– Да об этом можно неделю говорить! В газетах напишут! Ковалец, дурила, орден наверняка все-таки заработал, спать в нем станет ложиться, в баню ходить.
Да уж, орден явно не добавит Ковальцу достоинств в характер, наоборот, скорее, станет он наглее и заносчивее в два раза, с орденом-то.
– А немцам теперь дня на три работы, – с удовольствием рассуждал Саныч. – Будут, уроды, дорогу чинить, проверять – нет ли еще где мин. Партизан отлавливать по закоулкам, слюной брызгаться, а мы уже далеко. И не мы одни сегодня, кстати, бахнули, соседи тоже постарались наверняка, так что тремя днями не обойдутся, гады вонючие. Эта ветка наверняка в нескольких местах перерезана, так что будет им дристалище по полной программе. Здорово, а?! Не зря столько ждали, по норам сидели, не зря… С другой стороны теперь спокойной жизни не жди – фашист озвереет. Ну, пусть звереет. Давай расправляться.
Мы расправили палатки и просидели в засаде до ночи. Никого. В сумерках отступили выше на холм, я разводил костры, Саныч неспеша готовил нодью, не очень она получилась – горела в полбревна и я просыпался. И каждый раз Саныч не спал, смотрел в лес, теребил шапку.
В лагерь отправились еще затемно.
Часам к десяти погода испортилась, наверху опять отстреливали ангелов, снег сыпался необычайно густой и мягкий.
– А наступления что-то не слышно… – Саныч задумчиво глядел в облака. – Где наступление-то?
– Может оно идет, – предположил я. – Но мы не слышим из-за снега.
– Может…
Я вот такого наступления никак представить не мог, мне казалось, что наступление не может быть незаметным. Наступление – это гром. Канонада, рев танков, небо, расчерченное снарядами «катюш», суета, запах мазута…
Ничего. То есть совсем, тишина и тишина.
– А может в другом месте? – спросил я. – Наступление?
Где-то ведь оно идет.
– Глебов расскажет, – заверил Саныч. – Ему уже все сообщили, наверное. Пойдем побыстрее, пока еще проходимо. Снежный год, как и говорили…
Но снег валил какой-то разный, пятнистый, то и дело мы попадали на поляны, где светило солнце и никакого снега не наблюдалось, а за ними опять начинался снежный туман и лишь далеко наверху синело небо. От этого болела голова, и на уши еще давило почему-то.
– Грустно что-то, – сказал неожиданно Саныч. – Тебе грустно не бывает?
