Я не помнил. Нет, кажется.
– Так и бывает. А ведь Чапаев вообще большой герой, а если бы про него кино не сделали, то никто бы и не помнил. Но про всех кино не получится. Даже вспомнить по именам не получится, никакого времени не хватит. Вот и обидно – жил, вроде, человек, а ведь как и не было.
– Я его помнить буду.
Саныч кивнул.
– Я тоже, это да. Но и мы забудем.
Бочки кончились, началась деревня. Народу не видно, как и раньше. Одна улица, вся жизнь вдоль нее, только жизни никакой – нос не кажут. Правильно, чего в такой мороз шастать?
– Запоминается всегда самое хорошее, – Саныч дышал в кулаки. – И самое плохое. Плохого много слишком, и с каждым разом все хуже и хуже. Так что… пришли. Вон тот дом, с лошадью.
– Почему тот?
– Лошадь не прячут. Местные кошек прячут, а тут лошадь. Круглая такая еще. Там они сидят. Пошли, посмотрим.
– Глебов ведь…
– Да ладно.
Дом маленький. Одноэтажный, приземистый, косой, но с наличниками в синюю краску. И с забором, новенький, из свежего теса, к нему и лошадь привязана. Лошадь славная, на самом деле круглая, сытая, откуда такой взяться?
– Давай-ка назад, – сказал я. – Если лошадь, то значит они точно здесь, чего здесь лошади делать? В обход надо, нечего время терять.
– Надо посмотреть все равно. Посмотрим… Слушай, если мы вернемся, то полицаи сразу заподозрят. Нам нельзя теперь поворачивать, надо мимо пройти как ни в чем не бывало. Как обычно, вроде как мы попрошайки…
Я не стал спорить.
Мы приблизились к косому дому, из под крыльца выскочила собака, здоровенный черный кобель, кинулся к нам, натянул цепь, забрехал.
Печка дымится, в доме живут, в крайне-правом окне занавеска колыхнулась, смотрят. Дрова наколоты, в дровнике, на виду, а сейчас обычно люди дрова дома прячут, дрова в цене.
Лошадь немного испугалась пса, натянула привязь, вышла почти на середину улицы.
– Хорошая, – Саныч протянул руку к лошади, потрепал ее по морде, лошадь потянулась губами. – Хорошая…
Саныч прижался лицом к лошадиной шее, лошадь вращала глазом, Саныч тянул за гриву.
– Хорошая, теплая…
– Пойдем лучше, – я взял Саныча за локоть. – Нечего стоять, увидят…
– Ты потрогай. Она теплая. Теплая ведь!
Я зачем-то потрогал. Действительно теплая, и мне вдруг тоже захотелось его обнять, такое глупое желание, я раньше никогда животных не любил.
– Хорошая… – шептал Саныч. – Хорошая…
Мне хотелось уйти, бежать, отсюда подальше, потому что я уже знал, что сейчас произойдет, знал. Но поздно уже было, дверь в избу отворилась, и на крыльцо вышел дядька. Лет тридцать, в сапогах, в цигейке, домашний человек вроде бы, только автомат подмышкой, сейчас без оружия даже в нужник не выглядывают.
– Чего надо? – дядька недружелюбно уставился на нас исподлобья. – Отойди от коня! А ну, живо!
Он начал снимать с плеча автомат, в руке у Саныча возник пистолет, не знаю, откуда, вдруг, быстро, почти незаметно для глаза. Саныч ничего не сказал, не стал предупреждать, он выстрелил. Пуля попала куда-то в цигейку.
Я подпрыгнул, а лошадь не подпрыгнула, чуть отступила, у нее почти под ухом грохнуло, но она только хвостом всплеснула. Дядька стоял, Саныч выстрелил еще раз, попал уже в шею. Дядька упал. Все, сошлось.
Саныч осторожно подошел к нему, на цыпочках почти, дотянулся до автомата, забрал себе.
– Вот так, – сказал Саныч. – Вот так, сука…
Он присел перед убитым, перевернул его на спину.
– Фашистская тварь… – Саныч плюнул в лицо мертвому. – Получил… Тварь.
Саныч ударил дядьку ногой, тот пошевелился, как живой, но мертвый, конечно, просто мягкий еще.
– А если…
– Это фашист, – уверенно ответил Саныч. – Полицай и сволочь, точно-точно. Ты на морду его погляди, откуда у него такая морда-то?
Он стал искать на одежде убитого карманы карманы, но те не находились, со стороны казалось, что Саныч зачем-то гладит мертвого.
– Фашист, точно фашист, можно не сомневаться. Крепкий какой, ручищи… Откуда он такой крепкий, а? Все мужики в армии, а этот дома. И на лошади, и не прячется совсем. С автоматом ходит, кулацкая морда, Щенников говорил, что тут их полно было, кулачья мордатого. Бочки видел? Кулацкие бочки. И виселицы нет.
У Саныча потекли сопли, много, утереться не получалось.
– Во всех нормальных деревнях виселицы, а тут не поставили почему-то…
Выстрел. Громкий. Бумк! Из дома стреляли.
Лошадь захрипела, просела на колени, из шеи вырвалась кровь, лошадь завалилась, едва в сторону отпрыгнули. Я сразу упал, а Саны остался стоять, оглядываться.
Показался старик с ружьем. Одностволка, какого-то страшного калибра, тяжелая и черная, очень смертельная с виду. Рубашка у старика серая, почти белая и жилетка, из такой же цигейки, а может, они тут кошек стригли, а мясо в бочках солили…
Старик шагал к нам. Он пытался перезарядить ружье, не мог вытащить гильзу, наверное, десять раз уже переснаряженная, перекосило. Старик старался выдернуть ее ногтями, не получалось. Еще он… Звуки. Клекотал как-то, как тонущий человек, вот-вот захлебнется, воздух уже пропал, и сил нет, а ярость жизненная еще кипит.
Саныч выстрелил. Быстро. «ТТ», четыре пули, две попали, старик уронил ружье, завалился.
И тут я услышал, как кричит собака. И в других дворах тоже загремели, как их не прятали, а проявились. Много псов в деревне, столько не должно быть, черненькая все-таки деревня.
Саныч озирался. Он убрал пистолет в карман, взялся за автомат.
– Надо проверить дом, – сказал Саныч. – Там еще могут быть.
Старик еще не умер, шевелился, ружье валялось у него под рукой, но Саныч не обратил внимания, было видно, что теперь старик с ружьем не справится.
– Живучая сволочь, – сказал Саныч. – Все сволочи живучие…
Я поднялся.
Старик пополз на меня, ногтями вцарапываясь в снег, медленно. Смотрел пустыми глазами, полз и полз. А я отойти никак не мог. Саныч схватил меня за шиворот, оттащил в сторону. Подошел к старику, направил автомат на него.
Пес завыл, дернул цепь, во дворе что-то упало, цепь вытянулась, псина оказалась метрах в пяти, застряла снова, забилась, пробуя сорваться. Саныч повернулся к ней, дал очередь. Зверюга не успокоилась, в ней оказалось столько злобы, что пули ее сразу не взяли, искололи насквозь, зубы разбрызгались, а она все рычала и билась.
– Дом проверить надо… – сказал Саныч. – Давай проверим…
