Но станции все не было, долго тянулись промышленные пригороды, элеваторы, трубы и теплообменники, двухэтажные дома дорожных рабочих, кривые улочки, депо с бесконечными вагонами и распотрошенными паровозами, много железа, цементные цеха, и желтая мать-и-мачеха, пробивающаяся между залитыми мазутом шпалами.
Станция выскочила неожиданно, появилась проводница, и по обыкновению принялась ругаться на всех, но никто на нее не обижался, так у проводниц принято. Поезд остановился и стал выпускать людей из душных купе и коридоров.
Писатель ждал меня на скамейке, напротив цветочной клумбы с фиолетовой звездой – видимо, перепутали семена. Я его сразу узнал, писателя, едва он поднялся мне навстречу.
Не думал, что это он.
– Здравствуй, – писатель протянул мне руку.
Виктор. Дохлый неумелый корреспондент, осень сорок второго, испортил две пленки.
Рукопожатие у него было крепким, вырос. Я тоже.
– А вы изменились, – сказал он.
– Вы тоже.
Мы помолчали. Я разглядывал его, он меня.
Виктор. Одет по-московски, дорого. Загорелый. В очках. Наверное, оттого, что пишет много, он же писатель.
Он со мной еще зимой договаривался, в институт присылал письмо и телеграмму, и два раза упрашивал меня по телефону. Мне, если честно не очень хотелось с ним встречаться. Он сообщил мне, что он тот самый Виктор, из сорок второго, и хочет услышать…
А я не знал, что мне ему рассказать, все, что я мог, я сообщил на следствии, в сорок шестом, а потом повторял еще два раза. Но писатель уверял, что его интересует несколько другое. Он хочет сделать книгу, собирает свидетельства очевидцев, их почти не осталось, и он очень обрадовался, когда узнал про меня.
Потому что он не нашел ни одной фотографии.
Я ответил, что фотографий вовсе нет. Я думал, это его немного охладит, но писатель оказался настырный. Через месяц он позвонил еще, а еще через неделю меня опять вызвали. Ну, и намекнули.
Государственная важность, народ должен знать своих героев, большое воспитательное значение для подрастающего поколения.
Так что когда писатель позвонил в очередной раз, я уже не отказался.
– Может… – Виктор помотал головой. – Перекусить?
– Нет, я завтракал. Давайте, наверное, к делу.
Мы прошли через шумный, пахнущий пирожками и пивом вокзал, сели в машину. «Победа». На приборке фотография девушки, красавица. Не просто красивая, красавица. И рядом фото мальчишки, злыдень с луком. Семья.
– Жена, – пояснил Виктор. – А у вас?
– Тоже, – ответил я. – И тоже сын. Все хорошо, слава Богу.
Первый человек. Оттуда.
Иногда я не помню, забываю, иногда не верю, что все оно вообще было. Ведь почти ничего не осталось, белый шрам поперек живота, камера с засвеченной пленкой. И все.
– Вам плохо? – участливо спросил Виктор. – Может, все-таки перекусим?
– Нет, я по утрам не ем.
– Я, в общем-то, тоже… Тогда, наверное, к делу?
– Пожалуй, – кивнул я.
– К делу, к делу… – Виктор потер ладони. – Наверное, я спрошу вот про что. Про фотографии. Это правда? Вы мне писали, и тогда я помню, он что-то такое говорил.
– Правда.
– Почему?
– Он утверждал, что заговоренный. От пуль и фотографий.
Писатель не хмыкнул удивленно, и не усмехнулся, кажется, даже не удивился.
– Я встречал такое, – сказал Виктор серьезно. – Два раза.
– А я один. Почти.
– Почему почти? – писатель снова закурил.
– Его ведь убили. Значит, на самом деле он не был заговоренный. Цыганка его обманула.
Виктор запустил мотор, мы выехали с привокзальной площади и покатили вдоль железки. С этой стороны города было гораздо меньше, через пять минут «Победа» уже тряслась по проселку.
Гнал он быстро, технику не берег и молчал, обдумывал, наверное, вопросы, скорость снизил скорость лишь когда впереди показалась река и мост, деревянный и с виду не очень надежный, висящий над водой на длинных тонких бревнах.
– А вы видели? – спросил он.
– Что? – не понял я.
– Как его убили?
– Нет.
Писатель кивнул.
– Знаете, я потом в Сталинград попал, – сказал он. – Сначала как корреспондент, потом просто, уже не до этого было, сами понимаете…
Я ждал. Наверное, я понимал, что он хочет мне сказать. Догадывался.
– Я видел там… – писатель прикусил губу. – Разное… Странные вещи, это сложно объяснить… Вот вы видели, как горит воздух?
– Нет.
– Воздух, вода, металл, оказывается, они могут гореть как дерево. Это…
Опять замолчал.
– Я, конечно, атеист, но это… Это очень сложно…
– Он погиб, – перебил я. – Тут все просто.
– Да, конечно, – согласился Виктор. – Я это хотел не для книги узнать, для себя. Хочется понять некоторые вещи, прояснить, так сказать…
– Он погиб, – повторил я. – И Глебов. И Ковалец. Все.
– Да, я знаю.
Колеса грохнули, мы въехали на мост, медленно, в скорость человеческого шага. Заскрипели рессоры.
– Я совсем недавно к этой теме вернулся, года два… Слушай, может на «ты» уже? А то как-то… Как в аптеке в самом деле.
– Давай.
– Понимаешь, время как раз наступило, – Виктор почему-то стал шептать. – Тринадцать лет прошло, все улеглось, можно взглянуть по-новому. А мне кажется мы начинаем забывать. То есть не хотим помнить. А это опасно, правда ведь? Если мы в пятьдесят восьмом уже не помним, то что потом будет?
– Да…
– И потом нам нужны герои. Понимаешь? Народ не живет без героев, это высокопарно звучит, я понимаю, конечно… Но это ведь так.
– Наверное.
– Знаешь, собрано уже много интересного, – писатель осторожно вел машину через мост. – В принципе, для книги уже достаточно, материал плотный. Но хочется деталей, впечатлений, цвета. Цифры и даты – это конечно хорошо… Нужно другое. Ты же с ним был… Сколько? Два года?
– Полтора. Но ведь… Тебе нужно с матерью его, наверное, поговорить, с матерью, с сестрами, они, лучше знают.
– Нет, – помотал головой писатель. – Не лучше. Мать…
Мы добрались до середины, мост ощутимо закачался, и писатель сосредоточился на управлении. Хиленький мост, как бы не завалился. Перил и тех нет, то ли поставить не успели, то ли сломались уже.
