Мост устоял, писатель расслабился.
– Видишь ли, мать его совсем не помнит. То есть она помнит его совсем другим. Не тем. То есть, не тем, что нужно. Я ее спрашиваю – а что он делал-то, а она отвечает – как все – по лесам скакал, в войнушку играл, рыбу ловил.
– Он и потом рыбалку любил, – сказал я. – Все время собирался, блесны из банок вырезал.
Съехали на дорогу, писатель убрал скорость, срулил к обочине. Двигатель заглушил, открыл дверь, выставил длинные ноги. Штаны у него хорошие, белые, парусина, наверное. Воскресные штаны, отдыхать в таких, сидеть, свесив ноги с пирса, покачивая ногами в воздухе, щупая редкие волны, море…
И туфли тоже воскресные, белые, надо себе такие купить.
– Блесны… это искусственные приманки? Железные рыбки, так?
– Да.
Виктор достал блокнот, принялся записывать карандашом. Большой блокнот, пухлый, бегемотистый, закладочки аккуратные торчат, с датами – «38, 40, 41», вплоть до «47». Интересно, а что же такого в сорок седьмом произошло?
– А ты… книжки пишешь?
– Ага, – кивнул он. – Книжки тоже. Но это недавно совсем… Слушай, а как он относился… Ну, что он Герой? Он ведь первый, кажется, среди пионеров?
– Нормально относился. Только мы не знали еще наверняка, что ему Героя присвоили, слухи только ходили. Да и он не пионер уже был. Ну, дразнили немного… Указ ведь уже после был, в сорок четвертом.
– Дразнили?
– Посмеивались.
– Ясно. Ладно, поехали, время уже…
Поехали. Дорога неплохая, ровная, колдобин немного. Ветерок в окошки, приятно, писатель прибавлял скорости.
– Узнаешь что-нибудь? – он кивнул за окно.
– Не. Все одинаково ведь. Лес он всегда лес.
– А лагерь ваш можно найти?
– Вряд ли. Сколько лет уже, заросло все.
Писатель сунул мне блокнот.
– Там карта в середине, – сказал он. – Сам составил. Примерная, разумеется.
Я стал листать. На самом деле Виктор много поработал. Имена, фамилии, операции. Сколько мостов, сколько рейдов, количество уничтоженной техники. Генерал Вритц, мина. Мина-попрыгун…
Письмо за подписью Калинина, Указ. Шестьдесят седьмой отряд, четвертая бригада. Глебов. Оказывается, Глебов и до войны был военным, интересно как.
А про Ковальца ничего, точно его и не жило вовсе. Про Щурого, про Алевтину тоже, про меня в самом конце, возраст неправильно указан, я на полтора года старше.
Карта.
– Правильно? – спросил Виктор.
– Похоже, – сказал я. – Озер больше, а так все верно, вроде бы. Только…
– Что? – заволновался писатель.
– Я не знаю… Просто я никогда не воспринимал это… так плоско. У меня этот…
– Почему плоско?
– Да не обращай внимания. У меня этот… топографический идиотизм.
Виктор рассмеялся.
– Это ты сам придумал? – спросил он. – Топографический идиотизм! Надо же…
– Это доктор мне объяснил. Понимаешь, я и тогда не очень в картах разбирался. Меня к нему прикрепили, потому что я в лесу постоянно терялся. После контузии.
Я постучал пальцем по голове.
– Ясно. Но мне кажется, что карта как раз то, что надо. Читатель как раз и должен представлять все со стороны. Так нагляднее. Как ты думаешь, неплохо ведь?
– Наверное, неплохо, – согласился я. – Надо еще про «Убей немца» написать. Он ведь ее наизусть знал. И «Таню», наверное.
– «Таню»? – переспросил писатель.
– Это про Зою Космодемьянскую, – объяснил я. – Когда статья вышла, еще не знали, как ее на самом деле зовут.
– Вы читали про Зою? – удивился Виктор.
– Нет. Но могли и прочитать. Просто к нам не все газеты доходили. Самолеты не каждый раз долетали. Ему бы понравилось про Зою.
Писатель задумался.
– Про Космодемьянскую, наверное, действительно можно. Это интересно. Он «Убей немца» точно наизусть знал?
– … Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца…
– Понятно, – остановил меня Виктор.
– Ее все знали, он тоже.
Писатель принялся доставать папиросу. Когда у тебя не хватает пальцев на правой руке, рулить и одновременно вытряхивать папиросу очень трудно. «Победа» влетела в ухаб, писатель ругнулся, задавил тормоза. Я успел выставить ладони, писатель хлопнулся лбом о руль, машину развернуло поперек дороги.
Мы стояли в пылевом облаке, писатель тер лоб.
– Надо холодное приложить, – посоветовал я. – Тогда шишка не вскочит.
– Ага, сейчас сбегаю, – усмехнулся Виктор.
– А тебе нравилось убивать? – спросил я.
– Что?
– Убивать, – повторил я. – Немцев. Нравилось?
Он все-таки достал свою папиросу, задымил.
– А нам нравилось. Вот мне. И ему тоже нравилось.
Писатель неловко стряхнул пепел, прямо в салон, на кожаный диван.
– Видишь ли… – Виктор курил и кусал зубы. – Про «Убей немца» сейчас не очень… своевременно. Эренбург сам не любит вспоминать. И общество…
Писатель сделал рукой круговое движение, взволновал дым. Послюнявил пальцы, потер место ушиба.
– Мы ведь сейчас с ГДР очень дружим.
– А я не дружу, – сказал я. – Я вот лично не дружу.
– Я не знаю…
Писатель сломал папиросу, выкинул в окно.
– Я считаю, что все еще не закончено, – сказал я. – У нас с немцами. И никогда не будет закончено. Каждый немец, пусть он через сто лет родится даже, каждый немец нам должен.
– Ну да, за то, что они у нас тут сделали…
– Совсем нет. Они нам должны не за то, что они у нас сделали. Они должны за то, что мы у них не сделали.
Писатель запустил двигатель.
Долго рычал газом, машина вздрагивала, дребезжала стеклами и воняла.
– Ладно,– сказал я. – Это все так, нервы…
Писатель, наконец, сдвинул свою «Победу», она громыхнула кормой и покатила, побрякивая на ухабах, чем дальше мы продвигались к северу, тем хуже становилось шоссе, меньше гравия, больше песка, насыпь ниже, и постепенно оно совсем растворилось, сровнялось с лесом и превратилось в обычный проселок. На очередной развилке, писатель свернул направо, он неплохо знал дорогу, не в первый раз ездил, видно.
– Хорошо бы лагерь все-таки посмотреть, – сказал Виктор. – Из местных никто не помнит дорогу, странно как-то…
