Никто не спорил. Никитка тесно прижался к Зое. А по телевидению уже показывали рекламу фруктовых йогуртов.
Дело не получило шумной огласки. В расследовании, правда, возникла некоторая сложность: что за взрыв прогремел на дороге за полминуты до того, который разнес машину Молочного? Ведь в тот момент было там пусто. Что это? Неправильный расчет времени? Или «проба»? Может, у Юрия Вяльчикова были сообщники?
Не было у Вяльчикова сообщников. Были только те, кто жалел его, ни в чем уже не упрекая…
Итак, дело замяли. На фоне постоянных взрывов, пожаров, крушений и стихийных бедствий что такое гибель одного мальчишки? Да и пострадавший депутат и бизнесмен Молочный мало кого волновал. Их, депутатов этих, директоров банков, предпринимателей и политиков, стреляют, взрывают и сажают чуть ли не каждый день. Люди этого сорта делят между собой имущество, деньги и власть, а на фиг все это им, когда снаряд старой гаубицы превращает их в клочки?… А тонкий месяц и оранжевый закат над Лисьей горой светят по-прежнему, потому что их нельзя поделить, продать, превратить в недвижимость…
Где похоронили Юрия Вяльчикова, ребята не знали. Через неделю после взрыва они собрались у Дерева на откосе. Юрась кисточкой, обмакнутой в черную нитрокраску, вывел ниже имени Бориса:
ЮРА ВЯЛЬЧИКОВ
1993–2007
На этот раз не жгли костер, не пели, не жарили хлебных шашлыков. Постояли, бросили к дереву охапку ромашек и пошли по домам. По двое, по трое.
— Давай посидим вон там, — сказал Гвидон, когда они с Инки отошли от Дерева метров на сто. «Вон там» — это был травянистый уступ над журчащими струями Лисянки.
Сели в стеблях осота. Инки вытянул ноги в кроссовках, которые недавно отыскал в траве у болота. На ногах все еще темнели засохшие порезы от осоки. На кроссовку села коричневая бабочка-крапивница. Инки покачал ногой, бабочка не улетела.
«Муха тоже не улетала, когда я шевелил ногой или рукой, — вспомнил Инки. — Наверно, насекомые чувствуют тех, кого не надо бояться…»
Гвидон сказал, глядя перед собой:
— У Вяльчикова есть стихи… В прошлом году был школьный литературный конкурс, и эти стихи напечатали в газете… Я тебе еще раньше хотел их прочитать, да как-то…
— Что «как-то»? — напрягся Инки.
— Ну… не время было. А теперь можно…
— Читай, — велел Инки (бабочка все не улетала).
— Вот… — сказал Гвидон.
Тополиный пух летит и кру́жит.
Все его ругают: аллергия!
Но ведь он бывает очень нужен
Тем, кто называется «другие».
Тем, кто не обидит даже мухи,
Но бывает твердым в убежденье,
Что в летящем тополином пухе
Виден ритм планетного движенья.
Девочка с блестящей стрекозою
На плече орехового цвета
Задевает легкий пух щекою
И смеется: «Ты вертись, планета»…
Инки помолчал и хмуро потребовал:
— Еще раз… Чтобы я запомнил…
Гвидон посопел неловко, но послушался…
Инки опять помолчал. И наконец высказал догадку:
— Ты не хотел читать, потому что там про муху?
— Ну… в общем да. Я думал, тебя это… зацарапает. Мол, там про такое… про хорошее, а написал-то кто? Ты же считал, что Вяльчиков предатель…
— Я так не считал… не знаю…
— А я считал. Сначала… — выдохнул Гвидон. И стал смотреть вниз. Видимо, худо было у него на душе.
Чтобы расшевелить его, Инки решил признаться:
— Я и не про муху думал, когда слушал. А… про девочку. Со стрекозой. Я… вспомнил про Полянку.
Гвидон быстро глянул на него сбоку:
— Соскучился?
— Ага, — храбро сказал Инки. И… ужаснулся мысли, которая взорвалась в нем только сейчас. Раньше она была смутной, непонятной тревогой, а тут вдруг открылась четко и беспощадно: — Гвидон! А как я теперь… с ней?! Ведь получается, что я чуть не предал ее отца!
Похоже, что Гвидон не удивился. Спросил с ленцой:
— Ты в своем уме?
— Да! В своем! Ведь теперь ее отца затаскают со всякими обвинениями! Ведь это он отвечал, чтобы не осталось нигде разбросанных снарядов. А они остались… Значит, его вина… И если бы под Молочным сработал наш снаряд, значит… это мы стали бы виноваты в Полянкином горе… Ну, почему я раньше-то про это не подумал?! — Он дернулся всем телом, и бабочка наконец улетела с кроссовки.
Гвидон сказал спокойно, снисходительно даже:
— Но я-то подумал… Или ты считаешь, что я совсем идиот? Никто ни в чем не обвинит майора Янкина. Во-первых, он отвечал не за поиски разлетевшихся боеприпасов, а за их обезвреживание. Тех, которые уже отыскали. Во-вторых, кто докажет, что снаряды эти нашли здесь, а не привезли за двадцать километров, специально?… И к тому же он теперь в отпуске, Янкин отец… Они все когда вернутся-то?
— Через пять дней, — пробурчал Инки. Объяснение Гвидона показалось ему убедительным. Видимо, он просто устал от страхов и тревог за эти дни и теперь вздохнул с облегчением.
— Так что не расцарапывай свою совесть, — подвел итог Гвидон. И вдруг сказал, отвернувшись: — Тебе-то что? Это мне теперь маяться всю жизнь…
— Почему? — вскинулся Инки. Вовсе не хотел, чтобы Гвидон маялся всю жизнь. Хватило ему и так…
— А потому, — тоскливо разъяснил Гвидон. — Если бы я не струсил тогда и нажал кнопку, Молочный взлетел бы к чертям, как было задумано. А Вяльчиков бы остался жить…
Инки будто прижало к травянистой земле. Ведь это была их общая с Гвидоном вина. И спорить с ней было невозможно. И все же Инки сказал:
— Ты не струсил. Ты передумал…
— Какая разница… Юрки нет, а этот гад приходит в себя. Передают, что «непосредственная угроза жизни уже миновала»…
К Инки пришла печальная догадка:
— Гвидон… Дело ведь не в Молочном. Вяльчиков просто решил… больше не жить… Он бы нашел, кого взорвать. Хотя бы начальника тюрьмы, в которой погубили Бориса…
Гвидон напружинил плечи.
— А это мысль…
— Не вздумай! — взвинтился Инки.
Гвидон невесело усмехнулся:
— Да не вздумаю, не вздумаю… На всех не хватит снарядов, хоть раскидай еще один склад…
Они сидели и молчали, наверно, с полчаса. Тихо было над Лисянкой, только журчала вода.
— Гвидон, а можно, я расскажу Полянке… про все про это? Она никому никогда не проговорится.
— Расскажи… Если и проговорится, никто не поверит. А если и поверит, как докажет?
— Она не проговорится, — повторил Инки…
