— Кем станешь ты, вилами на воде… Снимай штаны… И рубашку заодно, тоже замызгана… И майку. Ты в ней трубы чистил?
— В футбол играл с камышинскими… Мам, дай заодно и другие трусы, эти я промочил, когда чистил брюки…
— Неряха…
— Нет, я «ряха»… — и Лодька ушел за широкую спинку кровати. Переодеваться…
Потом, в новых трусах и майке, он поскакал в сарайчик, сжимая в кулаке спасенную во время переодевания «пулевую» бляшку. Там Лодька на рельсе-наковальне стамеской обрубил у свинцовой «амебы» лишние щупальца, подравнял края. Получилось что-то вреде старинной монетки — с неровной, но все-таки округлой формой. Лодька с краю пробил гвоздиком дырку, отыскал в на полке моток суровых ниток, продернул. Снова, как на Стрелке, покачал расплющенную пульку на ладони. «Спасибо, что пролетела мимо. Охраняй меня и дальше, ладно?» И надел нитку на шею…
Что ни говорите, а он был герой. Ну, или выражаясь поскромнее, «человек с изрядной долей доблести» (слова из книжки «Осенний десант»). Потому что не дрогнул, выстоял на настоящей дуэли (про штаны не будем, это личное Лодькино дело, которого все равно что не случалось). Дуэль была настоящая, пуля настоящая, а то, что Борька думал, будто заряд — холостой, лишь увеличило опасность… Когда-нибудь, изрядно повзрослев, Лодька поведает эту историю отцу (а заодно, может быть, и маме). И отец, помолчав, скорее всего, скажет: «Конечно, не очень-то умно, однако… достаточно смело…»
Ощущение смелости и победы сидело в Лодьке прочно и увесисто. И… тем неприятнее была виноватость, которая осторожненько так, но не переставая копошилась на донышке сознания. Эту виноватость Лодька в себе решительно задавил и вернулся в дом.
Мама, кажется, все еще переживала Лодькин рассказ.
— Я не понимаю… — она разогнулась над корытом. — Что у вас за компания? С драмкружковскими ребятами, с такими славными, ты что-то не поделил, а с этими, на Герцена, не разлей-вода…
— Бывает, что и «разлей»… — Лодька потрогал под майкой свинцовую бляшку. — Но они вернее и без всякой выпендрёжки… А «славные драмкружковские» сами поперли меня от себя, видать не ко двору… И Борьку от меня оттянули, а потом отпихнули и от себя. Теперь он у разбитого корыта, сам виноват…
— Разве нельзя помириться?
— Не-а… Я не буду. — (Видела бы она, как он целился!)
— Мадридские страсти, — вздохнула мама. — Уж лучше бы ты за девочками ухаживал… Со Стасей-то почему не поладили? Разве она из того же драмкружка?
— Из того же, — вздохнул и Лодька. — Но дело не в этом. Она уехала в Омск, насовсем…
— Вот так новость! — мама опять разогнулась.
— Да… Хорошо, что хоть записку прислала на прощанье… — Лодьку вдруг потянуло на откровенность. Видимо, от всех переживаний. — И хорошо, что я ее прочитал. Записка-то была зашифрованная, а шифр я выбросил. Спасибо Лёнчику, он его запомнил наизусть…
— Что за Лёнчик? Я такого, кажется, не знаю…
— Лёнчик Арцеулов, из лагеря, маленький такой. Мы с ним несколько раз на Пески ходили, я говорил…
Да, в жизни все-таки случаются странные совпадения. Только Лодька замолчал, как снаружи постучали и оказалось, что явился именно Лёнчик.
— Заходи! — Лодька обрадованно ввел его в комнату. — Мама, ну вот он как раз! Этот самый Лёнчик и есть!
Мамино лицо потеплело.
Может быть, ей даже почудилось, что девятилетний Лёнчик Арцеулов похож на ее прежнего Севку — из той поры, когда с ним, с Севкой, было гораздо меньше хлопот (по крайней мере, так это казалось теперь).
Был он, Лёнчик, все в той же матроске, а штаны другие — широкие брюки, в которых он гулял в лагере. На лбу красовалась здоровенная ссадина. Впрочем, она не убавила маминой симпатии.
— Здравствуй, Лёнчик! Хорошо, что зашел…
— Здравствуйте, Татьяна Федоровна, — он светски наклонил потрепанную голову.
— Ты меня знаешь?
— Лодик однажды упомянул, как вас зовут…
— У него знаешь какая память! Как у циркового волшебника! — И Лодька смешался, вспомнив, что Лёнчик просил не выдавать его способности. Но тот сделал вид, что не заметил оплошности. Только глянул с деликатной нетерпеливостью. Лодька понятливо утянул его на кухню:
— Ты просто так? Или по делу?
— По делу… — И Лёнчик стал смотреть на свои сандалии. Во всем в нем была тревожная натянутость.
— Садись… Что с тобой, Лёнчик?
Тот садиться не стал. Намотал на палец галстучек матроски и глянул с печальной озабоченностью.
— Лодик, у тебя найдется какая-нибудь толстая книга? Чтобы хватило на неделю? Только «Два капитана» не надо, я читал…
— П… посмотрим… Да что случилось-то?
Лёнчик отпустил галстучек, заложил руки за спину, отрешенно глянул за окно:
— Дело в том, что меня сейчас выпустили последний раз. Специально к тебе… А потом буду сидеть дома целую неделю.
Лодька понял сразу:
— Ого! За что тебя так?
Ни мама Лёнчика, ни отец никогда не были суровы к ребенку, наоборот…
— За все понемногу, — со сдержанной скорбью признался юный Арцеулов. — То есть за много всего. За развинченный папин бинокль, за лазанье паяльником во включенный приемник, за называние соседки спятившей птеродактильшей… А главное — за тополь…
Лодька и не подумал улыбнуться. Встревожился только:
— Какой тополь?
— В соседнем дворе. Высоченный такой. Сперва ствол у него наклонный, а потом круто вверх… — Лёнчик глянул в потолок. — А в этом верхе… вверху то есть… там развилка. А в развилке застряла Маруся…
— Кошка?
— Да не кошка, а кукла… Федя и Никита сделали парашют. Сложат его и забрасывают в вышину, а там он раскрывается. А парашютистом сделали Марусю. А она не простая кукла, а Катькина, Никитиной сестры, ей четыре года…
— Понятно. Парашют на дерево, Маруся в ловушку, Катя в слезы…
— Такие вопли… Никита и Федя скорее ко мне…
— А почему к тебе-то?
Лёнчик вскинул глаза:
— Ну… если командир…
— Ты в лагере был командир. А теперь-то с какой стати?
Глаза Лёнчика Арцеулова налились удивлением: какая, мол, разница? Лодька быстро сказал:
— Ну, понятно. И тебя понесло на верхотуру!
Лёнчик слегка развел руками, снова глянул за окно и полушепотом объяснил:
— Тут в общем-то ничего такого. Другие ребята лазят спокойно. Только Никита от природы неуклюжий, а у Феди вчера подвернулась нога. Поэтому мне и пришлось… Но дело в том, что я с самого детства уж-жасно боюсь высоты… У меня даже на перилах крыльца кружится голова. Вот и тут… Хорошо, что заранее забежал, куда надо, а то бы… пустил сырость…
