— Вот, я же говорил, — шепнул мне Май.
Мы помолчали. Грета сказала:
— Пойдемте, разведем свой костерок. Вон там, в сторонке.
Мы пошли. От обрывов пахло множеством теплых трав, от реки — сосновыми плотами и мягкой сыростью.
Света негромко окликнула:
— Грета…
— Да выпустила я их, выпустила! — в полголоса взвыла та. — Да что толку? Все равно будут дуться, пока… — А что «пока», объяснять не стала.
Мы набрали щепок, прошлогодних стеблей репейника, сухостоя в береговых кустах. Май и Грета умело развели маленький огонь. Тепло пошло по ногам… Возникли из сумерек два взрослых парня. Один — в форме, похожей на милицейскую (я напрягся, но оказалось — зря). Окликнули Лыша. Лыш отошел, поговорил с ними, вернулся. Его не расспрашивали, о чем был разговор. Он постоял немного с нами и сказал, что ему пора домой. Грета заворчала на брата. Но он опять сказал, что «мне надо». А дальше… опять начались чудеса. Лыш выволок из кустов стул, уселся на него верхом и умчался на нем вверх по откосу, как на коньке Горбунке.
— Вот это да… — не удержался я. Но понятно было, что сильно изумляться нет смысла.
Света негромко сказала мне:
— Видишь, ты уже столько всего знаешь про нас… Расскажи и про себя.
— Но я ведь рассказывал…
Май с другой стороны проговорил:
— Грин, ты не обижайся, но ты ведь говорил не все. Расскажи нам про главное …
Я больше ни секунды не сомневался. Сказал «сейчас» и стал рассказывать про все. И про ампулу. Подробно…
Часть третья
СТРЕЛОК
Глава 1
Маму я, конечно, не помню. Снится иногда, но туманно, отрывочно, и лица не разглядеть…
Мы жили в поселке Рудаково рядом со столицей. Дом был наш собственный, небольшой, одноэтажный. Он сгорел, когда мне было полтора года. Мама погибла от угарного газа, а меня сумели вытащить. Отец в это время был в командировке.
После пожара отец снял квартиру в столице и мы жили там с тетей Анютой, которая ведала нашим хозяйством (она была нам все равно как родная). А через полгода отца арестовали. С тетей Анютой мы вдвоем жили еще полгода, потом у нее случился сердечный приступ (она пожилая была), ее уложили в больницу, а меня отправили в дошкольный детский дом, в Заозерные Сельцы. И обратно тете Анюте не отдали. Мол, не имеет она на меня права, по документам-то совсем чужая. Говорят, сперва я ревел отчаянно, Ну, а потом, что делать, привык постепенно… Тетя Анюта навестила меня только через год (раньше не могла разыскать). Я эту встречу запомнил хорошо, был мне уже четвертый год. И тетю Анюту узнал сразу. Мы сидели рядышком, и я все повторял: «Возьми к себе. Возьми обратно…» А она говорила, что обязательно, только вот сперва надо выхлопотать документы, поэтому мне придется немного потерпеть. А когда, уходила, сказала мне очень отчетливо: «Гришенька, ты пока маленький, но одно тебе надо запомнить крепко, как большому: твой папа ни в чем не виноват. Ты это знай на веки вечные. И не верь никому, кто будет говорить другое. Запомнил?»
И я сказал: «Да». И запомнил. И решил, что теперь буду каждый день ждать тетю Анюту.
Но тетя Анюта больше ни разу не пришла в детский дом. Мало того, она и к себе домой не вернулась. После той нашей встречи она поехала в столицу и пропала. Так мне сказали потом, когда подрос.
В том, в первом, детском доме было не так уж плохо. Взрослые нас почти не обижали, лупили редко и не сильно, случались всякие праздники, летние поездки на дачу, где лес и речка… Была у меня подружка, Валя Капустина (она никогда не звала меня «Дуня», только «Гришечка»). Но потом ее перевели в другой детдом. Вот слез было… Я вообще был слезливый пацаненок. Может, потому, что сидела во мне вечная (хотя и самому не всегда понятная) тоска по родному дому, а может, просто характер такой. Близко сдружиться ни с кем не умел, а, если обижали, начинал хныкать, а то и ударялся в громкий плач. («Маргарита Ивановна, Дуня опять ревет непонятно из-за чего…») Но бывало и так, что доведенный до большой злости, я кидался на обидчиков. «Зоя Игоревна-а! А Седой распсиховался, на всех махается табуреткой!»
Так и жил. В семь лет перевели в детдом-интернат со школьным обучением. Там стало хуже. Особенно сперва. Большие ребята помыкали нами по-всякому. И не пикнешь. Если пожалуешься, потом еще хуже будет, да и от воспитателей вместо защиты лишняя нахлобучка. Было, конечно, и хорошее. Праздники там всякие, походы в цирк и в театр, а особенно — библиотека. Но свою любовь к чтению я никому не выказывал, а то задразнят, да и «библиотечных отсидок» не будет. В третьем классе подружился я с Владиком Егоровым и Митей Кравцовым. Но у Владика появились приемные родители, увезли в Канаду, а у Мити открылась болезнь под названием «лейкоз», отправили его в больницу, и больше он не вернулся. А у меня в ту пору, кстати тоже появилась болезнь, название я забыл. Чтобы не помер, научили самого делать себе уколы (чтобы не страшно было, говорили не «укол», а «инъекция»). Но это было не долго. Появился новый директор интерната, Михаил Гаврилович, худой высокий дядька с рыжими от курева усами и басовитым (сперва казалось — грозным) голосом. Первым делом выгнал нескольких воспитателей, любивших распускать руки, а также перевел в другие интернаты и училища больших парней, которые вместе с этими воспитателями правили в интернате по своим законам. Затем устроил повальный медосмотр с помощью каких-то очень опытных врачей. Больных оказалось много, зато мне сказали, что опасной болезни у меня нет, и наша горластая тетка-врач со свистом вылетела с работы. Правда, наша Клизма Крысовна осталась. По-прежнему, если я на самоподготовке не решал задачки, а рисовал кораблики или мастерил бумажных голубков, она хватала меня за шиворот и волокла в директорский кабинет.
— Михаил Гаврилович, у меня сил нет! Опять бездельничает! Его надо в интернат для олигофренов!
— Та-ак! — грозно говорил директор. — Ладно, в тот интернат пока подождем, у них нехватка мест, а под арестом пусть посидит! В библиотеку его!
Если там была Галина Павловна, наша библиотекарша, она хитро улыбалась мне, давала переносную лампочку, и я забирался в дальний уголок за стеллажи, в таинственный запах книжной пыли. А часто я сидел совсем один. И это было самое лучшее время жизни. Мое … Не обязательно я читал. Бывало, что просто думал о всяких вещах и делах. Иногда — о том, как окажется на свободе и отыщет меня отец. Я ничего о нем не знал, но рассуждал так: есть же он где-то на свете! И не может он забыть родного сына!..
Один раз Гнида опять привела меня к директору, и он сурово сказал:
— Оставьте нас. Я поговорю с ним один на один.
Гнида с удовольствием оставила (может, надеялась, что я получу ремня). А Михаил Гаврилович сделался какой-то другой, озабоченный и печальный.
— Вот что, Григорий Климчук. Есть дело, о котором обещай молчать… Обещаешь? Иначе сильно подведешь меня.
