Лестница была крутая, с точеными перилами, с шаткими ступенями. Они музыкально скрипели на разные голоса. Мы поднялись на второй этаж, на площадку падал свет из полукруглого окна со «спицами». Здесь окно оказалось широченным — не таким, как виделось со двора. От двух стекол — желтого и рубинового — горели на горбатом полу разноцветные пятна.
В оштукатуренной стене желтели две обшитые новой фанерой двери. Ян Яныч извлек из-под штопаной футболки увесистый ключ, поскрежетал им в скважине. Широко отвел дверь.
— Входите, люди…
Мы шагнули в полумрак. Здесь пахло уже не травами, а так, как пахнет в тесных библиотеках. Ян Яныч позади нас щелкнул выключателем. И я увидел при желтом свете, что в прихожей действительно всюду книги и стопки журналов — от пола до потолка. И рулоны — то ли свернутые карты, то ли чертежи. Над головами висело небольшое колесо с пухлой шиной — похоже, что от мотоцикла. Или… от маленького самолета?
Ян Яныч обошел нас и толкнул еще одну дверь. Навстречу ударили солнечные лучи с золотыми пылинками. Мы оказались в обширной комнате. Здесь тоже пахло старыми книгами, и они тоже здесь были повсюду. А еще — фотографии. Большие, в рамках. Напротив двери, прямо на стеллаже, висел застекленный фотопортрет: большеглазый мальчишка с темной косой челкой и приоткрытым пухлым ртом. Лет мальчишке было примерно, как Саньчику. На черной матроске — пятиконечная звездочка (видно, что самодельная, с мятыми уголками).
Ян Яныч сказал у меня за спиной:
— Это и есть Леонид Васильич Арцеулов. А точней говоря — Лёнчик. В возрасте восьми с половиною лет… Вечность назад. Сталин еще был жив… А это вот опять же Леонид Васильевич, но уже в недавние времена…
Слева от портрета Лёнчика висела еще одна застекленная фотография, поменьше. На ней — старый человек с гладкой седой прической, с худыми лицом и какими-то нетерпеливыми глазами. Словно задал вопрос и недоволен молчанием собеседника…
«Видать, с характером был дяденька», — подумалось мне.
Кругом висело немало еще фотоснимков, разных карт и чертежей, пришпиленных к полкам. Я вертел головой. Чибис тихонько дышал рядом. И прижимал к поясу ладонь — наверно, удерживал в кармашке беспокойную рогатку. В солнечной тишине раздавалось отчетливое тиканье. Я пошарил глазами по книжному пространству и наконец увидел часы. Они стояли на тумбочке из красного дерева в простенке между стеллажами.
Наверно, старинные и редкие часы. «Ан-тик-ва-ри-ат…» Бронзовые. Два тонконогих, тонкошеих журавля держали в клювах кольца, на которых висел шар с фаянсовым циферблатом. Размером с крупное яблоко. От этого «яблока», от узорчатых медных стрелок и черных римских цифр и разлеталось негромкое щелканье.
Головы журавлей были с длинными хохолками (как у Чибиса), крылья с растопыренными перьями, а ноги с коленными шариками-суставами.
— Подождите-ка… — вдруг весело сказал Ян Яныч. — Возьмите-ка… — Он дернул с подставки большущий желтый глобус (тоже антиквариат?) и заставил нас ухватить его за бока. — Держите, вот так… Ну, просто чудо!
— Что? — опасливо сказал я.
Впалые щеки Яна Яныча золотились, как персиковая кожура.
— Вы — в точности, как эти две птахи с часами! Будто отражение! — Он отступила на два часа, выхватил мобильник, надавил кнопку фотоспуска. — Сделаю вам на память карточки…
Я не мог видеть нас обоих со стороны. Поэтому взглянул на Чибиса: правда ли «птица Чибис» похожа на журавля? Я был уверен, что он посмотрит на меня. Но он смотрел не на меня и не на Яна Яныча, а на часы. И вдруг улыбнулся журавлям и циферблату. Хорошо так, обрадовано (я еще не видел раньше, чтобы Чибис улыбался с такой открытостью).
Часы вздрогнули и тихонько заиграли. Не должны они были играть, не время! Стрелки показывали девятнадцать минут шестого. Но в часах ожили колокольчики. А мелодия… Ну, хотите верьте, хотите нет, а это была музыка того простенького вальса, которую играл на вчерашней выставке кукольный флейтист!
Ранней весной просыпается дом,
Тихо сосульки звенят за окном.
Солнечный свет —
Маме букет…
Я снова глянул на Чибиса. Он уже не улыбался. Он, видимо, был изумлен не меньше, чем я. Не удивился только Ян Яныч. Обрадовался:
— Смотрите-ка, отозвались!.. Они всегда отзываются на хорошую улыбку. Это их Леонид Васильич научил!.. Клим, а улыбнись теперь ты. Посмотрим, как они…
Но меня тормознула неловкость. И опасение.
— Нет… не получится, наверно. Они ведь почуют, что это по заказу… Лучше потом…
— Ну, потом так потом, — не теряя веселости, согласился Ян Яныч. Забрал у нас глобус, водрузил его на подставку с латунным обручем, сел верхом на резной шаткий стул. Глянул на нас как-то по-ребячьи.
— Значит, все правильно, да?
— Что «все правильно»? — сказал я с прежней неловкостью.
— Похоже, что вы не случайные люди. Недаром пришли сюда, а?.. Не жалеете?
Я не жалел. Неловкость растаяла. В самом деле, было так здорово! Словно дышали рядышком сказки Андерсена. И словно шевельнулось у меня внутри что-то вроде чибисовой рогатки. Я даже хотел сказать об этом. Но Чибис успел раньше, сказал за себя и за меня:
— Мы не жалеем. Наоборот. Здесь столько всего… Сразу и не разгадаешь.
Ян Янович живо закивал:
— В том то и дело. Даже я не могу разгадать всего, хотя это теперь мой дом… Думаю, что и сам Леонид Васильич не разбирался во всем полностью. Просто чуял. Так сказать, интуитивно… Сказал однажды: «На острие иглы может скопиться столько загадок, что не разместилось бы и на лётном поле…» Это когда мы как-то ночью рассуждали за бутылочкой «Ланселота» о непознаваемости мира…
Меня царапал вопрос. Он-то, возможно, был «познаваемым»:
— Ян Янович, а как он… Леонид Васильевич… сумел научить часы? Чтобы отзывались на улыбку…
— Ну, он многое что умел. Всякие вещи чувствовал, как живые… А что касается улыбок, то у него была целая философия… Если хотите, расскажу…
— Хотим! — сразу сказал Чибис. Опять за себя и за меня. Ну, а я, само собой, тоже хотел.
— Ладно. Думаю, полчаса у нас есть, Ли-Пун пока управится без меня… Усаживайтесь где-нибудь… «птицы-журавли»… Хотя бы вон в то кресло. Оно было любимое у Леонида Васильича… Впрочем, должен честно предупредить: он в нем и умер. Так что, если вы люди суеверные…
Я был изрядно суеверным, но кресла не испугался. У нас дома тоже было старое кресло, и мой дедушка тоже умер в нем, но я не думал ни о чем загробном, когда забирался в него с ногами. Наоборот, казалось даже, что я вступаю в «душевный контакт» с дедом, которого никогда не видел, но о котором слышал много рассказов…
Чибис тоже не боялся. Мы сбросили кроссовки и с двух сторон прыгнули в глубокое кресло, обитое зеленым велюром. Привалились к высокой спинке и друг к другу и перебросили через подлокотники, наружу, по одной ноге — я левую, Чибис правую. Постукали по креслу пятками. Оно располагало «чувствовать себя, как дома». Потертая обшивка пахла старым ковром и щекотала ноги. Уютно так… Но это мне уютно, а Чибис-то жутко боится щекотки, вспомнил я! Но Чибис вел себя спокойно, улыбчиво жмурился. Значит, он боялся лишь человечьих пальцев, а не мебельного ворса…
