Но там её поджидала другая Панда.
— А вот и не нашли вы меня, — сказала она обиженно. — Я сама затукиталась.
— А кто же за камнем прячется? — не поняла вожатая.
— Обознатки-перепрятки! — Из-за камня вышел чёрно-белый Умка, очень довольный собой. — Охотничья хитрость!
На самом деле не было никакой хитрости, просто он поскользнулся и перепачкался в глине, вот и стал похож на Панду.
— Ох, устала я вас искать, — вздохнула тогда медведица. — Всё я да я. Давайте-ка я вас научу до пяти считать, да и будете искать сами.
— У-у-у, ну пожалуйста, Аксинья Потаповна, ну ещё разик, — стали просить медвежата. — Мы больше не будем перекрашиваться.
— Ладно, в последний раз, — со вздохом согласилась вожатая.
Зажмурилась и начала говорить новую считалку, сложенную по австралийским мотивам:
— У медведей на бору
Поселилась Кенгуру.
«Ну-ка, прячьтесь, медвежата,
Я вам уши надеру!»
Раз! Два!..
А «три» не сказала — открыла глаза посмотреть, что там опять за шум да гам. И увидела суету вокруг толстой ольхи — той самой, дуплистой. Из дупла торчала задняя половина лохматого медвежонка и дрыгала в воздухе пятками, а вокруг порхал востроклювый дятел и клевал эту заднюю половину короткими очередями, успевая между делом браниться:
— Куда лезешь! Куда лезешь в чужую квартиру, форточник рыжий! Ну-ка, вылезай, кому говорю!
Ha помощь лохматому другу полез чёрный медвежонок Тедди, но получил клювом по носу, замахал передними лапами и кувырком полетел в траву.
Подбежал к дереву и Умка; лазить по стволам он был не мастер, но с рычанием тряс ольху, в надежде, что Бхалу вывалится из дупла. А главный шум создавали сороки, охочие до чужих скандалов.
— Папаша, успокойтесь, — обратилась к дятлу медведица. — Ну, ошибся ребёнок. Видите, застрял. Сейчас вытащим.
И она, обхватив ствол лапами, стала взбираться на дерево. Медведица покряхтывала, ольха поскрипывала, а папаша дятел не уставал возмущаться:
— Ну правильно, теперь весь дом мне разломайте, благодетели! У меня там, между прочим, жена, дети!
Вообще-то взрослые медведи не лазят по деревьям: тяжелы очень — все ветки обломаешь, всю кору сдерёшь когтями. Но если уж надо, то куда деваться?
Юные богатыри Умка и Тедди придерживали дерево снизу, чтобы не рухнуло.
— Вот так-то оно, — пропыхтела вожатая, похлопав беспомощного Бхалу по задней части, — ты застрял, а я тащи.
Застрял медвежонок крепко. Потаповна потянула его одной лапой, потянула другой, потом — что делать! — ухватила обеими и дёрнула посильнее.
И, конечно, не удержалась на ольхе, полетела вниз. Но извернулась в полёте, как кошка, и пружинисто приземлилась.
(И почему некоторые думают, что медведи неуклюжи?)
Умка и Тедди едва отскочили в стороны, а сама вожатая отскочить не успела, и в ту же секунду на спину ей свалился медвежонок Бхалу. Охохонюшки, вся искалечишься с этой молодёжью!
Из дупла выпорхнула освобождённая дятлиха, муж расцеловал её прямо на лету и бросился в дупло — как там птенцы?
— Живой? Глаза тебе не выклевали? — спросила медведица спасённого медвежонка.
Бхалу разожмурился — оба голубых глаза целы и невредимы, — шмыгнул носом и прогудел:
— У-у-у… маленькие у вас деревья, и дупла маленькие.
Пылесосный талант
Лето на Камчатке недолгое и нежаркое. Хотя кому как: белому Умке всё-таки было жарковато, мечталось поваляться по холодному снегу. А медвежоночий возраст тем и хорош, что каждый летний день долог, как целое лето.
Но коренные камчатские растения знают, что надо торопиться. Когда наступает лето, в два дня распускаются листья берёз. Травы подрастают с каждым часом — посиди смирно, и заметишь, как тянется кверху юный побег. Дружно раскрываются навстречу солнцу одуванчики — вчера ещё склон был зелёный, и вот уже устлан мохнатым жёлтым ковриком. Можно покувыркаться, погоняться за бабочками, напудрить нос жёлтой пыльцой, пожевать цветочек — душистый, сладковато-горьковатый. А пройдёт день, другой и…
— Снег, снег! — закричал Умка. — Ура, все на снег! — и со всех лап ринулся к склону, недавно такому жёлтому, а сегодня сплошь белому-белому, пушистому. Ворвался в белизну, упал, чихнул… и заплакал:
— Это не снег… Просто фу, а не снег…
А над расстроенным медвежонком кружились сияющие пушинки — семена одуванчика.
Одуванчиковый пух, конечно, не снег, а если и «фу», то не в плохом смысле, а в том смысле «ф-ф-фу-у-у», что его сдувать можно. Можно просто пускать стайки пушинок по ветру, но ещё лучше соревноваться, кто на кого сдует больше пуха. Тут равных не было губачонку Бхалу. И немудрено — вон у него какие губы дудочкой! Даже вдвоём Тедди и Умка не могли его передуть. Помогла Панда: подкралась к Бхалу сзади и закрыла ему рот ладошкой, а Тедди с Умкой дружно дунули — и наконец-таки запорошили всю рыжую мордашку пухом.
— У-у-у, нечестно! — возмутился Бхалу. — Все на одного! И всё равно я вас больше наодуванил.
Тем временем Аксинья Потаповна сидела, прислонившись спиной к раскорявистой берёзе, и радовалась на резвящихся детей. Запрокинула голову, чтобы почесать темечко о шершавый ствол, и увидела на ветке над собой длиннохвостую пестрогрудую птицу. Кукушка!
— Кукушка, кукушка, спела бы что-нибудь, — попросила медведица.
— А годы тебе не накуковать? — вопросом ответила кукушка.
— Да я, собственно, только до пяти считать умею, — призналась Аксинья Потаповна.
— Думаешь, тебя на больше хватит? — усмехнулась кукушка. — Совсем кукукнулась на старости — чужих сорванцов воспитываешь. Умные птицы, как я, для себя живут, птенцов другим подкидывают. Ничего я тебе не накукую!
— Что спорить, ты всё равно не поймёшь, — повела плечом медведица. — Вон, послушай, жаворонок поёт — у него дети, у него и песня. А у тебя на душе одни «ку-ку»…
Пожала плечами и кукушка. Действительно, не поняла.
Умка от игры упарился и улёгся отдыхать.
— Однако снегу хочется, — вздохнул он.
— Что такое «снег»? — спросил Бхалу.
— Белый, чистый, свежий, — мечтательно зажмурился Умка.
— Мокрый, — добавил Тедди, который видел снег только по весне, когда он тает.
— Холодный-холодный, — добавила Панда. (Уж панды знают, что такое снег, потому что не спят зимой.)
— Бр-р-р! — передёрнулся Бхалу. — Не хочу холодный. Люблю юг: тепло, фрукты сладкие, деревья высокие, птицы яркие, солнце спинку припекает…
