Церковь была явно заражена: ее открыли ненадолго, специально для похорон, и об очистке не позаботились. «Никаких цветов!» — наказала мать, и присутствующие ограничились сухими официальными пожертвованиями в один из бабушкиных благотворительных фондов, за исключением меня, потому что я не могла себе этого позволить (хотя на цветы, пожалуй, денег бы хватило). Мы сидели среди пустых холодных стен, и фигуры древних праведников с отбитыми носами благословляли нас своими грязными пальцами. Слова священника тоже были пустыми и холодными: его вообще было плохо слышно через респиратор. Я рассеянно изучала узоры нанесенного песка на полу. Бабушкин нос белел на усохшем лице крошечным треугольником.
Мать и тетя Пруитт сидели, не расцепляя рук и понурив плечи. Специально они, что ли, оделись одинаково? Я принялась играть в «найди десять отличий», но сумела обнаружить лишь три: положение карманов, форму канта на защитных штанах и швы на рубашках, которые у тети Пруитт были прохвачены золотистой нитью, а у матери нет.
— Вечное бу-бу-бу да пребудет с ней, и бу-бу-бу да снизойдет бу-бу-бу, — закончил священник с оттенком снисходительности.
— И вечный свет да снизойдет на нее, — повторили мы нестройным хором.
Ирини оглушительно высморкалась. Я никак не могла проморгаться: глаза чесались нестерпимо, и желание их растереть затмевало неприятные ощущения в подмышках и на сгибах локтей. Бабушка лежала передо мной краеугольным каменным изваянием, сакральный смысл которого мне сегодня не дано было понять — уж очень все зудело и саднило.
Мы вчетвером — Ирини, я, мать и тетя Пруитт — подхватили свободные концы алых обмоток и понесли бабушку, а священник шел впереди, не очень-то сдерживая рысь, однако мы не окликали: пусть бежит. Бабушка медленно плыла через церковный двор, как дирижабль или тяжелораненый боец на специальных носилках.
Мы уложили ее на дорожку перед оградой. Гонимый ветром сор — песок, листья, бумажки — оживлял цементное покрытие, подчеркивая спокойную неподвижность тела. Подкатил катафалк: скрипучая развалина доэпидемических времен.
Мать и тетя Пруитт отступили. Рубашки их одинаково хлопали на ветру, волосы развевались, по щекам бежали слезы. Ирини держалась лучше всех: волосы заколоты под шапочку, носовой платок прижат к лицу. Она единственная из нас была одета в юбку и чулки, о чем наверняка пожалела на следующий день, покрывая ноги дорогущим кортизоном, за который страховка не заплатила, потому что соседи не попадают под определение родственников.
— Не могу поверить, — рыдала мать, и тетя Пруитт сжимала ее локоть обеими руками.
Во впадинах бабушкиного лица уже собрался песок, в складках алой ткани застряли сухие листья — оставь ее здесь подольше, и не надо будет хоронить. Ирини за всех нас поставила последнюю точку: нагнулась и, придерживая юбку, поцеловала бабушку в лоб. Это было справедливо, ведь она, чужой человек, находилась рядом в последние дни, как это обычно бывает, а родные дочери постарались отдалиться как могли, окунуться в дела, доказать, что они не такие, в чем и преуспели, ибо трудно было вообразить дистанцию более чудовищную, чем между этими двумя растрепанными старухами и лежавшим у их ног алым объектом с кукольным лицом.
Священник попрощался с матерью и тетей Пруитт, с которыми ему было проще найти общий язык, и улепетнул в свою «лямбду» быстрее, чем я смогла бы произнести слово «соболезнования». Ему хватило такта, чтобы не газовать с места, но как только машина свернула за угол, мы услышали облегченный рев мотора.
Мы возвращались после прогулки на озеро, с трудом преодолевая последний подъем перед поворотом к бабушкиному коттеджу. Перевал золотился травяным пушком, а просвет в зарослях над дорогой был залит оранжевым расплавом: еще несколько шагов, и закатное солнце ударит в глаза.
В расплав, двигаясь нам навстречу, вошел человек. Поначалу мне показалось, что он одет в костюм из перьев. Я даже не удивилась: в здешних местах и не такие чудеса случаются. Приблизившись, незнакомец оказался самым обычным человеком. Его изрядно поношенная шляпа, казалось, намертво приросла к голове, а темно-синий комбинезон и ботинки выдавали работника «Мико".
К его поясу были приторочены пучки разноцветных перьев; солнце пронизывало их золотыми иглами, и радужные плоскости блистали, словно лезвия ножей. Когда человек с нами поравнялся, я расслышала тихий металлический шорох, который издавали перья.
— Добрый вечер! — поздоровалась бабушка сквозь одышку.
— Добрый.
— У вас только перья или целые птицы? — спросила она, остановившись.
— Целые, конечно!
Человек приподнял пучок блестящих лезвий: под ними висели серые тушки птиц. Некоторые были совсем как живые, другие деформированы или обгрызены, с пятнами крови и машинного масла; я заметила вырванный с корнем хвост и уцелевшую металлическую лапку с хитроумными тягами и облупившейся краской на керапластовых когтях.
Мне хотелось потрогать эту лапку, проверить, легко ли она сгибается… Я не двигалась, чувствуя тяжесть в бабушкином молчании. Осуждающе поджав безгубый рот, бабушка отшагнула назад.
— Ребенку незачем это видеть, — сказала она резко.
Человек уронил хвосты на тушки и улыбнулся.
— Здесь, на воле, их могут здорово потрепать. Время от времени мы собираем поврежденных особей, приводим в порядок и снова выпускаем.
Бабушка набрала в грудь воздуха, чтобы ответить, но он продолжил:
— Я всегда считал, что детям нужно говорить правду. Пусть видят мир таким, какой он есть.
— Думаете?
— Конечно! Потом проще будет жить.
Человек подмигнул и пошел своей дорогой, шелестя юбкой из перьев. Обернувшись, я смотрела ему вслед.
— Идем, Дафния! — позвала бабушка.
Я бегом догнала ее, и мы перевалили вершину в медовом мареве заката.
— Эти люди должны работать незаметно! — пыхтела она. — Я на него жалобу напишу в администрацию.
— Но зачем? Что они могут сделать?
— Пусть уберут его куда-нибудь. С глаз долой.
Я оглянулась: человек уже убрался с глаз долой, и безлюдная тропинка, сбегая с холма, исчезала в сумеречных зарослях.
— Похоже, собирается дождь, — заметила Ирини, вглядываясь в небо через ветровое стекло моей старушки.
Я не ответила. Мне было препаршиво. Мама и тетя Пруитт всегда умудряются испортить настроение, даже без гревилльской заразы и побочных эффектов от прививок. Мне только этого не хватало: отвозить Ирини домой! Они, видите ли, купили ей билет в одну сторону. А обратно — как-нибудь. «Мы подумали, что вам практически по пути», — промурлыкала тетя Пруитт. «Ага, только меня предупредить забыли…» — процедила я. «Ну, не дуйся, она ведь милашка!»
Тете Пруитт было наплевать. Она уже жила обратной дорогой, предвкушая музыку и бесконечные разговоры. Они с моей матерью души друг в дружке не чаяли. С виду крутые и шершавые, как наждак, они обменивались потоками елея, словно викторианские поэты. Живи мы все в одном городе, я бы, наверное, удавилась от мысли, что придется ехать с ними по-родственному, в одной машине.
