— Поверь мне, немного прошло времени, прежде чем я начал находить удовольствие в охоте на охотников. Первого я уничтожил, защищаясь. Голова у меня еще кружилась от ядов Смайка, я понятия не имел, кто я и где я, когда охотник уже заявился в своей дурацкой броне и с полным арсеналом оружия. Глядя как я, одурманенный, топчусь в туннеле, он, верно, подумал, что без труда расправится со мной.
Он поднял правую руку, силуэт которой на фоне свечи казался набором мясницких ножей, и задумчиво на нее уставился.
— Не следует недооценивать бумагу, — мрачно сказал он. — Тебе случалось обрезаться краем самого обычного листа?
Действительно случалось и неоднократно — при поспешной разборке рукописи или вскрытии письма: больно и крови много.
— Тогда ты, возможно, сумеешь представить себе, на что способен аккуратно сложенный и гладко склеенный пергамент с острым краем. Особенно если им орудует колосс с мускулами и повадками гориллы. Поверь мне, я был еще более ошарашен, чем охотник, когда он, заливаясь кровью, повалился передо мной на колени. И на том охота на меня разом закончилась. Теперь я охотился на них. — Гомунколосс опустил руку. — С первого же мгновения я почувствовал себя в лабиринте как дома. Нет, разумеется, я был растерян и сконфужен, в ярости и отчаянии, но ни секунды я не воспринимал мой новый мир как чуждый или опасный. Мне нравился запах мечтающих книг, нравились темнота и прохлада. Тишина и одиночество. Я заново родился в том царстве, ради которого Смайк меня сотворил. Мне не нужно было создавать новые миры, чтобы научиться жить в реальном. Катакомбы Книгорода понравились мне сразу, а лабиринт стал исполинским дворцом, в котором мне принадлежала каждая комната. Поначалу я даже не злился на Смайка. Когда развеялся дурман, я почувствовал, как во мне просыпаются небывалые силы, как в жилах бурлит такая свобода, словно я окунулся в чистейший Орм. Все страхи, все заботы с меня спали, — я был диким и свободным, как хищник в древнем лесу.
Каждый день новое тело преподносило мне какой-нибудь сюрприз: огромная сила и скорость, бесконечная выдержка или поразительное чутье, прочность моей новой кожи или невероятная способность видеть в темноте. Я слышал беззвучные крики летучих мышей и ощущал запахи насекомых.
Мне нравились тени в лабиринтах, и я нравился теням. Они укрывали меня от охотников, они давали мне слиться с собой, чтобы я мог внезапно вырасти из них и подобно призраку наброситься на врагов. Они меня убаюкивали и стерегли мой сон. Не удивительно, что в некоторых местах меня зовут Тень-Королем, но это самый неверный титул из всех. Тени лабиринта никому не подвластны.
Коротко рассмеявшись, Гомунколосс умолк.
— Ты говоришь про тени, которые тоже бродят и по этому замку? — спросил я.
Он поднял голову.
— Ты их уже видел? Да, про них. Но все по порядку! Одно за другим. В моем рассказе я еще не добрался до замка Тенерох. Еще далеко.
Я испугался, что он снова осыплет меня упреками, но он просто продолжил.
— У каждого охотника собственный стиль. Свой отличительный знак, индивидуальная броня, особое оружие, приемы охоты и убийства и так далее, которые предписывают им тщеславие и их кодекс чести. Они могут объединяться ради общих военных походов, но после снова разбегаются, ведь большинство из них закоренелые одиночки. С самого начала это было мне на руку, и по сей день они не поняли, что справиться со мной способны только сообща. Но тогда им пришлось бы поделить награду, а этого не допускает их жадность. Итак, я принялся за них по одиночке, уничтожал одного за другим и находил особое удовольствие в том, чтобы с каждым расправляться, сообразуясь с его же стилем. Злы-Злыдня, например, который любил преследовать своих противников так долго, что они теряли рассудок от страха, я свел с ума, целый год нашептывая ему из темноты, но никогда не показываясь.
Братьев Оддфридов Агго и Йедда — они из тех немногих охотников, которые работали вместе, — я довел до того, что они перерезали друг другу глотки.
Юссефа Исберина, которого называли Гробовщиком, потому что он предпочитал погребать своих противников под книгами, я похоронил под плесневелыми томами.
Но наибольшее удовольствие мне доставляло использовать как оружие собственное тело в схватке один на один. Мне казалось, будто день ото дня моя сила только прибывала. Если достаточно плотно спрессовать бумагу, она снова превратится в дерево. Руки у меня — крепкие, как корни, пальцы — острые, как дротики, зубы — как бритвы.
Некоторых охотников я затравливал благодаря моей бесконечной выдержке, пока наконец у них не отказывало сердце или весь организм целиком и они просто не падали замертво. Я заманивал их в пропасти и тупики или в их собственные ловушки. Я подстерегал их в самых невероятных местах, навещал даже в их тайных берлогах, и это нагоняло на них наибольший страх, так как они знали, что им уже нигде не укрыться. Некоторых я одурманивал и затаскивал в отдаленные туннели, куда они ни за что не решались ступить раньше, и где, вероятно, скитаются по сей день, если их не сожрали сфинххххи.
Поднявшись с трона, Гомунколосс медленно двинулся вокруг него, продолжая рассказ:
— Тут байки не врут, я стал тайным властителем катакомб, но никто не знал моего истинного лица, поскольку те, кто его видел, вскоре умирали. Так родились легенды и появились сотни различных вариантов и описаний того, кто или что я. Для одних я был зверем, для других — Духом, для третьих — демоном, насекомым или смесью их всех. Это пробуждало во мне гордость и дарило незнакомое ощущение власти, которым я все больше и больше упивался.
Хватало одного моего крика, одного моего вздоха, чтобы раз и навсегда опустошить целые области лабиринта. Достаточно было прикончить одного охотника за книгами, как легенды умножали их число до десятка, и еще две дюжины бросали свое ремесло. Некоторые считали меня полчищем теней, армией тьмы, легионом непобедимых призрачных солдат, марширующих по лабиринту и заживо пожирающих своих врагов.
Умолкнув, Гомунколосс уставился на меня мертвыми черными провалами глаз.
— Как, по-твоему, что чувствуешь, когда на руках у тебя столько крови? Когда все, что встречается тебе на пути, даже самые подлые и опасные обитатели катакомб, коченеют от страха? Чувствуешь ли ты себя виноватым? Раскаиваешься ли? Что скажешь? — Гомунколосс рассмеялся. — Нет! Напротив! Я чувствовал себя великолепно. Это было ощущение абсолютной, полнейшей свободы. Наконец-то я был свободен ото всех нравственных пут, от чувства вины, от ответственности, сострадания и прочей бессмыслицы. Я волен творить зло. В любой его форме. И можешь мне поверить: это величайшая свобода из всех. В сравнении с ней свобода художника — пустяк.
Гомунколосс вернулся на свой трон. До того его голос гремел и грохотал, словно он хотел оглушить самого себя, а теперь вдруг опал, превратился почти в шепот.
— Все мои духовные силы, которые до тех пор я вкладывал в писательский труд, я отдал искусству убивать. Я беспрерывно думал о том, какими еще зверскими способами отправить охотников в мир иной. И поверь мне, кое-что забавное я выдумал. Меня не беспокоило, что тени лабиринта отвернулись от меня. Я ложился спать, но они больше меня не укрывали. Я сознавал их присутствие, но не скучал по ним. Ведь я в них больше не нуждался. Какую защиту они могут дать такому, как я? Мне, Гомунколоссу, к кому никто не решался приблизиться? Кого боялись больше, чем смерти?
