— Признаться, я не знала куда бежать, но, вероятно, я поступила бы именно так. — Алтухова все еще не могла прийти в себя после испуга.
— Теперь все позади, Толкушина в моем номере в гостинице. Домой она наотрез отказывается вернуться. Сговорились, что я перевезу ее к вам во флигель, так вы уж позаботьтесь о ней.
— Не сомневайтесь, Феликс Романович. Я буду заботиться о ней, как о себе. — Софья вздохнула с огромным облегчением и, наконец, тоже улыбнулась, глядя в лицо Нелидову.
— С такой же нежностью, как о Зебадии? Как он и вправду жив еще? — Глаза Нелидова светились лукавством.
— Да, жив, здоров и весел. Только вряд ли вас теперь признает, столько времени прошло!
— Не упрекайте меня, я вовсе не забыл о нем! Просто я решил, что ваши нежные души привязались друг к другу и вам трудно будет расстаться.
— Ах, лукавите! — Софья погрозила ему пальцем. — Да мы не о том, — спохватилась она, — едемте же скорее, хочу обнять бедную мою Ангелину!
Когда Софья переступила порог гостиничного номера и увидела Толкушину, то она не удержалась, охнула и снова зарыдала. Перед ней на диване лежала старуха с безжизненным лицом и потухшим взглядом. Разметавшиеся всклокоченные волосы и разорванное платье усугубляли ужасное впечатление. Соня упала около дивана на колени и принялась обнимать подругу и осыпать поцелуями. Матрена Филимоновна ахала и осеняла себя крестом.
— Батюшки, святы! Эка так себя измучить! Бедная, бедная! Господи. Прости нас, грешных! Ну, полно слезы-то лить! — она деловито подошла и подняла барышню с пола. — Эдак потоп устроите! Дайте-ка я помогу вам, барыня, — обратилась Матрена к Толкушиной. — Причешу вас, да умою.
Пока Матрена хлопотала вокруг Ангелины Петровны, Софья и Нелидов совещались о том, как поступить дальше. Решено было немедля перевезти Толкушину во флигель, а Нелидов взялся выступить посредником и нанести визит Тимофею Григорьевичу, уповая на благоразумие последнего. Ведь сейчас только его появление, его добрые слова могли привести несчастную в чувство.
Глава 17
Направляясь в контору Толкушина, Нелидов проклинал свою судьбу и одновременно дивился, что именно ему досталась эта жутковатая миссия спасителя жены-самоубийцы. И почему никого не послал Создатель в тот миг, когда злополучная Соломея выбрала тот же путь? Нет, почему именно он? Какой тут тайный знак? Может быть, это знак того, что страшный рок отступил, с него снято неизвестное заклятье и он снова может позволить себе любить? Нет, все это пустое, непонятное, недоступное его пониманию.
Однако надо же что-то говорить Толкушину. Господи, какая нелепая роль!
Тимофей Григорьевич встретил литератора с недоумением. Он оторвался от горы бумаг и посмотрел на него с выражением лица человека, которого отвлекают по мелочам от важного дела.
— А, Феликс Романович! Чего тебе? Виделись ведь третьего дня. Небось снова денег пришел просить, опять с Рандлевским выдумали нечто заковыристое, эдакое? Публику поразить хотите, как всегда?
Толкушин откинулся на спинку кресла и жестом пригласил гостя присесть.
— Публика действительно могла быть очень поражена. Да, слава богу, этого не произошло. Но могло произойти. И как ни удивительно, по вашей вине, мой друг! — Феликс старался говорить спокойно. Но Толкушин сразу напрягся, и его лицо стало покрываться краской.
— Да ты не тяни! Говори сразу, толком! Не в театре паузу держишь!
— Извольте! Ваша жена пыталась утопиться в Фонтанке нынче поутру. По счастью, я оказался случайно рядом, шел на квартиру к Рандлевскому как раз по Фонтанке, и не дал ей совершить этот страшный поступок. Теперь она у меня в номере, в полубезумном состоянии. Домой отказывается возвращаться, и состояние ее плачевное. Я оставил ее на попечении известной вам особы, госпожи Алтуховой, и полагаю, что сегодня мы перевезем вашу супругу во флигель вашего дома, где Софья Алексеевна будет ее опекать. Однако, как мне кажется, это не решит проблемы. Я полагаю, что вам надо вернуться домой и помочь вашей жене.
— Он полагает! — в ярости вскричал Толкушин. — Он, видите ли, полагает! Да кто вам, черт возьми, дал права вмешиваться в мои дела, в дела моей семьи?
— Господь Бог, — скромно заметил Нелидов. — Иначе я не нахожу объяснения, почему я оказался на берегу Фонтанки.
— Отчего же ты не оказался под окнами собственного дома, когда твоя-то жена улетела в окно? — зарычал Толкушин.
Нелидов побелел.
— Я бы попросил вас, сударь, выбирать выражения и отдавать себе отчет в том, что вы говорите!
— А что прикажешь говорить! Что мне делать-то? Везде выходит на круг, что я изверг, злодей, довел несчастную до самоубийства! А как прикажешь мне было поступить, коли я другую люблю? И тебе ли этого не знать, ведь Соломея именно к Изабелле, насколько я знаю, тебя приревновала? А, что скажешь, правдолюбец? Пьески писать пустое дело — выдумывать страсти-мордасти. А в жизни — вон как заворачивает!
Толкушин, весь красный и возбужденный, метался по кабинету и, казалось, готов был вот-вот наброситься на собеседника. Нелидов же, белый от ярости и странно спокойный, не двигался с места, и только тонкие руки его предательски дрожали.
— Смею заметить, что роль гонца, приносящего дурные вести, всегда была чревата последствиями. Я виноват лишь в том, что имел счастье спасти вашу жену, и не более того. Я не собираюсь читать вам мораль и учить вас, как жить. Вы вольны сами выбирать, как поступить. Я просил вас только об одном, навестить ее и успокоить. Ежели к тому у вас нет желания, ежели вы не испытываете сострадания, воля ваша. Но я не позволю вам смешивать воедино ваш блуд и мою семейную трагедию. Я отношу ваши дерзкие слова на счет чрезвычайного волнения и потому оставляю за вами возможность принести мне свои извинения, когда вы окажетесь в более спокойном состоянии духа. А покуда я более не желаю иметь с вами дело, пусть даже это повредит театру, постановке пьесы, чему угодно. Прощайте, сударь! — Феликс резко поднялся с кресла.
— Постойте, Нелидов! — Толкушин преградил ему путь. — Вы правы, я погорячился. Простите. И вправду, только вы можете меня понять в этот миг. Ведь какова, какова! Истеричка! Глупость, бабья глупость! Она ведь меня в угол загнать хочет. Развода не дает, от себя не отпускает. Вот умру, мучайся! Или возвернись! А мне что прикажете делать? Хоть самому топись!
— Иногда это является единственно правильным решением, — сухо заметил Нелидов и, обойдя Толкушина, быстро покинул контору.
Но каков же подлец, каков негодяй! Не найдет Толкушин в себе душевных сил и мужества говорить с женой. И как он посмел смешать свою похоть, свой блуд с его трагедией! И ведь как подцепил гадко, словно острым когтем! Как ударил подло!
Нелидов не мог прийти в себя после разговора. Он даже остановился и замотал головой, как делают животные, чтобы стряхнуть с себя излишки влаги. Так и Феликс пытался стряхнуть с себя ощущение мерзости. Однако слова Толкушина задели пребольно. И самое ужасное, что этот разговор снова разбередил в сознании Нелидова самые страшные, самые мучительные размышления. Размышления о собственной неизгладимой вине перед умершими женами. Есть его вина или нет? Действительно ли это просто злой, необъяснимый случай или рок, его страшная предопределенность?
