— Знаешь, король высокий. Выше всех людей вокруг. Мы не могли видеть… Наши лица залепил снег, поэтому мы мало что могли разглядеть, пока ход битвы не изменился. Но король всегда находился там, где было труднее. Всякий раз, когда нам казалось, что вот сейчас мы сломаемся, появлялся он, удерживая своих людей вместе и разя врагов, как будто они были всего лишь колосьями в поле. Говорят, он кричал, что Господь ведает — его притязания истинны. На своей эмблеме он изобразил солнце, солнце с лучами…
[39]
И когда… Но в его лагере течет больше вина, чем во всей Гаскони, и чиновники выбились из сил, подсчитывая его золото. Там пируют каждую ночь, хотя с рассветом король принимается за дела.
— Он и вправду так отличается от кор… от Генриха Ланкастера? — поинтересовалась я. — Генрих настолько мало знает о женщинах, что сын королевы — не от него?
— Как знать?
Энтони слегка улыбнулся, но мне подумалось, что его улыбка не относится к моему оскорбительному предположению насчет Генриха Ланкастера.
— Говорят, Эдуард уже имеет детей. После того что я видел в Йорке… Это меня не удивило бы.
Он пожал плечами, словно пытаясь избавиться от вони лагеря Эдуарда, от отвращения, которое продолжал ощущать.
Думаю, в тот день все мы видели друг друга сквозь разные стекла. То, что наша семья была теперь верна другому королю, должно было изменить наше зрение. При свете очага я словно заново видела брата: он похудел и закалился в этой компании, хотя все еще был подвижным, как ртуть. Когда он потянулся, чтобы бросить в огонь еще одно бревно, я увидела, что он носит власяницу, надетую на голое тело. Внезапно я поняла, что ему никогда не нравился избыток телесных удовольствий — будь то мясо, вино или любовь. Если верность нашей семьи новому господину принесет успех, Энтони мог бы искать жену в высших кругах, с отличным приданым. Что он смыслит в подобных делах?
Почти все мои братья были такими же, как другие молодые люди. Я знала, что у Джона есть девушка в деревне. Когда одна из служанок пожаловалась, что мой брат Эдуард пытался силой затащить ее в постель, матушка — отец тогда уехал по делам — лупила Эдуарда до тех пор, пока он не взвыл. Но Энтони? Я знала, что он не такой.
Он мог читать о великой любви Ланселота к Гиневре и о любви Гиневры к Ланселоту, но его собственной историей, без сомнения, был бы Святой Грааль. И в самом деле, хотя я не имела склонности краснеть, одна только мысль о плотских утехах и Энтони заставила меня покраснеть и отвести глаза. Итак, некоторое время мы сидели в молчании, глядя в огонь и думая каждый о своем.
ЧАСТЬ II
СЕРЕДИНА
Некоторые люди в путешествии Ясона видят загадку философского камня, называемого Золотым руном, с которым чрезмерно утонченные химики связывают также и двенадцать подвигов Геракла. Суда
[40]
полагает, что под Золотым руном разумелась пергаментная книга, сделанная из овечьей кожи и называвшаяся золотой, потому что учила, как можно превращать другие металлы.
Уолтер Рэли. История мира
[41]
ГЛАВА 4
Энтони — Третий час
[42]
Я думал, мы обогнем Йорк. В тревожные времена в краю, который неизвестно кому хранит верность, я бы пересек реку Уз выше по течению и добрался бы до низинных пустошей Марстон-Мур, а потом повернул бы на юг.
Но Андерсон не нуждается в таких предосторожностях. Впереди нас — кафедральный собор, и мы не сворачиваем ни вправо, ни влево. Собор мерцает в утреннем свете, как громадный корабль, вырезанный из жемчуга, более великий и могучий, чем его гавань из стен и воротных башен.
Мы проезжаем рысью через Хэворт, чтобы пересечь Фоссе и приблизиться к Монкгейт-Бар. Стражи у ворот издалека видят значки с белым вепрем и поднимают засов так быстро, что мы проезжаем под аркой, не останавливаясь. Эхо топота наших коней отдается позади во внезапно охватившей нас прохладе. Это город Ричарда Глостера, его феод, и здесь нет никого, кто задал бы вопрос окружающим меня людям: имеют ли они право делать то, что делают.
Кафедральный собор вздымается справа. Там, меньше чем в двадцати ярдах отсюда, есть священное убежище: если бы я бросил коня в галоп, не заботясь о том, что или кого сомну копытами, я смог бы доскакать туда за несколько биений сердца. Но люди тесно окружают меня. У меня нет надежды добраться до убежища. И кто знает, что сопровождающие могли бы сделать — дабы помешать мне — с теми, кто случайно оказался рядом?
На улицах домохозяйки и лавочники держатся поодаль от нас. Некоторым Андерсон кивает, когда люди прикладывают руки к шапкам или приседают в реверансе. Маленькие мальчики стоят, разинув рты, хорошенькие девушки отворачиваются, опустив глаза.
Теперь Ричард сделал этих людей своей собственностью. Так Эдуард, новый король, некогда умаслил и завоевал острых на язык лондонцев, в то время как Маргарита делала все, чтобы остальное королевство продолжало поддерживать царственное, святое дело Генриха.
Теперь Ричард Глостер пустил в ход свою ловкость с целью одурманить собственную родню. Я знаю… Я молюсь, чтобы Луи все еще был на свободе, но надежда на это мала и слаба, а по пятам за ней идет страх за него. Но главный мой ужас, и во сне и наяву, — это ужас за Неда, моего сына во всем, кроме фамилии. Когда я думаю о том, как голова его никнет от неведомой боли, сердце мое сжимается, дыхание перехватывает от горя, как будто я получил удар в горло.
Я чую руины прежде, чем вижу их, — больную, сладкую вонь сточных канав, которую не может смыть никакая вода, выплескиваемая по приказу городского совета. Затем — более чистый запах недавно забитых животных, когда наши лошади прокладывают путь через давку. Стук копыт приглушают запятнанные кровью опилки: девушка вспарывает ножом живот освежеванной овцы. Рядом с ней лежит руно, похожее на грязный снег. Морщинистый старик швыряет в бочку печень и легкие быка. Домохозяйка надувает мочевой пузырь свиньи и дает поиграть сынишке, еще не носящему штанов.
Через дальний конец улицы ползет процессия священников, следующих из церкви Всех Святых. Ветер очищает воздух, неся запах ладана, и, приблизившись, мы едем сквозь него. Священники несут раку в форме креста, украшенную слоновой костью и позолоченным серебром. Сердце раки — сфера из хрусталя, такого чистого, что он расщепляет падающий на него солнечный свет, и на неисчислимо малое мгновение я не могу разглядеть, какая святыня в нем заключена.
