Он поднес мою руку к губам, чтобы ее поцеловать, а я медленно улыбнулась ему.
Вскоре Энтони написал нам в письме, что видел, как Маргарита Йоркская благополучно обвенчалась в Дамме и вступила в Брюгге во главе такой процессии и с такой пышностью, каких никогда прежде не видали даже в Бургундии. Тем временем Эдуард послал доверенных лиц, чтобы устроить дела в восточной части страны. Я знала, что во время каждого такого публичного акта в придачу посылалась дюжина безликих, безымянных шпионов. Предательство кралось по королевству, люди втайне посылали обещания и даже золото Маргарите и делу Ланкастеров, а другие просто наблюдали, куда ветер дует, готовые повернуть в выгодную сторону. Однако поведение Эдуарда в эти дни было трудно понять.
Что толку, если мы будем выказывать тревогу, сказал он. Мы не должны подавать виду, что предательство Ланкастеров — это гидра с множеством голов, что на каждого уличенного человека остается еще сотня таких, которых нужно найти. Мы должны, сказал он, жить жизнью веселого и усердно трудящегося двора: двора без страха, без заботы, без долгов.
Это была хорошая политика, и все-таки я думала, что не только политика заставляет его вести такие речи. Когда Эдуард садился за стол, а перед ним выделывали трюки акробаты или компания певцов наполняла зал милыми новыми песнями, он невидящим взором смотрел на лучи пыльного света, крошил кусочки белого хлеба, а после приказывал принести еще вина. Я думала, что им медленно овладевает апатия: он уже не трудился больше необходимого, хотя, как всегда, выполнял свои обязанности. Эдуард подолгу размышлял над красивыми книгами и тратил неразумно много на писцов и портретистов. Но когда я наблюдала, как он читает, то видела по развороту его плеч, что даже это удовольствие ему портит осознание того, что оно не продлится долго.
Поэтому мы играли в кегли на траве и метали кольца в пересохшем рву.
Верхом мы отправлялись обедать в шелковом павильоне, расположенном так высоко в Эйвери-хилл, что, глядя оттуда на Дауне,
[58]
мы воображали, будто можем заглянуть в Нормандию.
Эдуард обычно просил привести дочерей и щекотал их до тех пор, пока те не начинали пищать, а потом весь остаток дня капризничали.
Я могла выпрямить спину, не заглядывать больше в бухгалтерские книги нашего домашнего хозяйства и смотрела, как Эдуард сводил моих сыновей Тома и Ричарда Грэев с дочерьми Уорика Изабеллой и Анной и посылал их соревноваться в стрельбе по мишеням.
Эдуард часто говорил об охоте на самца косули — единственной разрешенной охоте в этот сезон. Бывало, он даже приказывал привести лошадей, но в большинстве случаев решал, что сейчас слишком жарко, и вместо этого устраивал собачьи бега, ставя деньги на своих любимцев.
После полудня король редко становился серьезней. Если он обедал во дворце, то обычно призывал музыкантов, чтобы они сыграли что-нибудь, и подхватывал те места, которые он и другие могли спеть, а леди — станцевать. Так же часто Эдуард вооружался и сражался с Гастингсом, или с моим братом Джоном, или с одним из Пастонсов. Даже если я слышала лязг железа и кряканье людей на большой площадке, то, выглядывая из окна своих покоев, видела, что это всего лишь игра, больше похожая на ту, которой развлекаются скучающие парни на деревенской улице, чем великие рыцари и воины, от чьей бойцовской силы зависят безопасность и мир королевства.
Когда я спрашивала доброго архиепископа Томаса Кентерберийского, не грозит ли опасность душе Эдуарда, тот качал головой.
— Король не может — при всем уважении к вам, мадам, — жить так тихо и праведно, как того желала бы церковь. Но он умен и мудр, и, когда придет время, он исполнит свой долг, и Господь пошлет ему силу, потребную, чтобы все исправить.
Эдуард часто приходил по ночам в мои покои.
Моя сестра Маргарита и другие дамы, прислуживавшие мне, делали реверанс и ускользали прочь. Иногда ему хотелось поговорить, или поиграть в шахматы, или выпить вина, но чаще король вел меня прямо в постель, и я никогда не отказывала ему.
Иногда Эдуард бывал настолько пьян, что я сомневалась, знает ли он, что овладевает именно мной. Бывали времена, когда я так уставала от дневных дел, что могла только лежать и позволять ему творить все, что ему заблагорассудится. Но мы знали тела и умы друг друга почти так же хорошо, как свои собственные, и выпадали ночи, когда мы доставляли друг другу большое удовольствие. Мы метались по постели, как только что обретшие друг друга любовники вдвое моложе нас, пока он не входил в меня с криком радости, воспламенявшим мое веселье.
В те ночи, когда король не являлся в мои покои, я пыталась не думать о том, где он сейчас и с кем. В Элтхэме было мало женщин, потому что дворец был тесным, но до Дептфорда
[59]
ехать недалеко. Даже до публичных домов Саутуорка было недалеко, а в промежутке между Элтхэмом, Дептфордом и Саутуорком имелось сколько угодно дочерей кузнецов и жен содержателей гостиниц.
Однажды жаркой, душной ночью я лежала несколько часов, слыша рядом тихое дыхание моей сестры Маргариты… а потом встала с постели. Я не выносила, когда закрывали мою комнату, несмотря на все предупреждения Мэл о насморке и вредных испарениях, которые несет с собой ночной воздух. Я отперла оконную створку, широко распахнула ее и присела на подоконник, чтобы подышать прохладным, пахнущим зеленью воздухом и послушать тихие звуки ночи: бормотание стражи, шевеление и шарканье сонных собак и лошадей, доносящийся откуда-то снизу храп, уханье совы.
Из-за стен донесся слабый стук копыт, а потом оклик:
— Кто идет? — И ответ на этот оклик.
Я услышала, как громыхнула створка ворот, и стук копыт зазвучал по деревянному мосту, который Эдуард собирался сделать каменным. Во двор въехали несколько человек, расслабленно сидя на усталых лошадях. Желтый свет факелов бросал пятна на их неряшливую одежду, на лица, затуманенные от выпивки и блуда.
Между королем и лордом Гастингсом ехал мой сын Томас.
Меня не удивило, когда у меня не начались месячные, а потом, проснувшись в день святой Марии Магдалины, я почувствовала, что у меня набухли и болят груди.
Дни шли, у меня снова кружилась голова от тошноты. Много дней я проводила со своими дамами, сидя в уединенном саду, потому что солнечное тепло, поливающее беседку, как будто успокаивало тошноту и прогоняло ломоту в костях. А если это не помогало, тут, по крайней мере, была живая изгородь, чтобы спрятать меня, когда я не могла сдержать рвоту.
Я нагнулась над тазиком, который держала Маргарита, и едва я начала давиться, та начала хихикать.
После рвоты я почувствовала себя лучше.
— В чем дело?
— Это, может, и серебряная чаша, подарок посланника Милана, и ты, может, носишь принца Уэльского, а я, может, леди Мэлтрэверс. — Маргарита заглянула в чашу, выполненную в виде раковины, которая впивалась мне в руки. — Но рвота есть рвота, и ребенок в твоем животе точно такой же, как любой деревенский сопляк у нас в Графтоне.
