Может, это был один из тех моментов, когда я поняла с опустошающей уверенностью, что Марк всегда будет лишь добр ко мне и готов мне помочь, но всегда будет уходить, если его позовет Иззи…
Если я вообще приняла сознательное решение, то из-за подобных моментов.
Его звали вроде бы Миллер — Найджел Миллер, — и он тоже был первокурсником, кажется, из Бристоля. Все лето я чувствовала на своей спине его взгляд. Спустя некоторое время я заметила, что, когда на утреннем сборище поднимаю руку, вызываясь участвовать в раскопках, он выражает желание присоединиться ко мне. Или когда я сижу с чашкой чая и сэндвичем, думая о Марке, а потом поднимаю глаза, то обнаруживаю, что Найджел пристально на меня смотрит.
Мы с ним болтали о пустяках, сидя бок о бок на корточках и соскабливая землю с обломков норманнского камня, хотя бабушка сказала бы, что с ним особо не о чем говорить. Но Найджел продолжал смотреть на меня, продолжал произносить мое имя, даже когда в том не было нужды, и, казалось, до мельчайших деталей запоминал все, что я когда-либо ему говорила.
В тот редкий день, когда я пришла на работу, облаченная в юбку, он нерешительно спросил, почему я не надеваю юбку чаще. И был слегка удивлен, когда я ответила:
— Потому что она мешает.
Его внимание было как стесняющий свет лампы, направленной на меня. Оно заставляло меня чувствовать жар под кожей и все время сознавать, что я делаю — приседаю, вытягиваюсь, провожу пальцами по резному орнаменту, а мокрые от пота прядки, выбившиеся из завязанных в «хвост» волос, прилипают к моим щекам.
Почему я не могу с уверенностью вспомнить его имя? В конце концов, я же помню тот поздний день — кажется, это было в сентябре, — когда остальные участники раскопок начали расходиться, ворча из-за того, что проливной дождь, похоже, не собирается ослабевать и с работой наверняка покончено.
Остались только мы вдвоем. Я заварила чай.
— Не представляю, как доберусь домой на велосипеде под таким дождем, а ты? Думаю, надо немного переждать. Хочешь выпить чаю?
Он сказал, что хочет.
Я села с двумя кружками на софу и протянула одну из них Найджелу.
Думаю, мне было просто любопытно, хотя и так легко было догадаться, что произойдет. В конце концов, я училась в университете уже целый год. Но почему именно с ним, с тем, о котором мне приходится думать как о Найджеле, потому что я не помню точно, как его звали?
У меня сохранились воспоминания о запахе газовой плиты и о софе — копоть и обрывки старых бумаг, — воспоминания, которые говорят мне, что мною двигали отнюдь не романтические побуждения.
Я спросила его, что он будет изучать в следующем году, и, пока он рассказывал, смотрела ему в глаза. К тому времени, как Найджел объяснил мне важность анализирования записей парламентского округа XVIII века, он тяжело дышал, а щеки его покраснели. Я не помню, кто из нас сделал первое движение. Поскольку мне тогда был двадцать один год, сомневаюсь, что первое движение сделала я. Но Найджел едва ли был из тех, кто берет наскоком, поэтому, скорее всего, мы придвигались друг к другу крошечными движениями и жестами.
К тому времени, как мы начали целоваться, я закрыла глаза. Это было мило, это было влажно.
Потом его язык попытался проникнуть между моими губами в рот, все еще хранящий вкус чая. Не уверена, что мне это пришлось по сердцу, но потом он обхватил меня руками, и вот это мне понравилось. Я откинулась назад, но, поскольку сидела на софе боком, теперь полулежала. Его рука скользнула под мой свитер и нашла грудь.
Я мыслила достаточно ясно, чтобы понять: начиная с этого момента пути назад уже не будет — даже если мы не дойдем до конца.
Я открыла глаза, тогда как глаза Найджела были закрыты, и он выглядел так, будто собирался упасть в обморок. Это меня удивило, потому что я знала: «там, вверху» я порядком разочаровываю, ведь мои груди едва ли стоят крепкого сатина и бретелек бюстгальтера. Но Найджел задохнулся, вытащил из-за моей спины вторую руку, так что я невольно скользнула еще дальше вбок — пока наконец не оказалась на софе почти лежа. Он смог дотянуться до второй моей груди.
Я закрыла глаза, надеясь, что это поможет и легкое головокружение станет приятным. Найджел был теплым, лежа на мне, и снова начал меня целовать, как будто это занятие было самым важным в мире. Мне тоже начинало так казаться.
Потом внезапно он начал ужасно спешить. Мне было интересно знать, как все это происходит, но я не была так поглощена процессом, чтобы забыть, что велела мне сказать в таком случае одна подруга… Или Иззи? Я не помнила точно.
— У тебя есть с собой кое-что?
Его глаза распахнулись, он покачал головой.
— Все будет в порядке. Я вовремя выйду.
Я наполовину знала, что он имеет в виду, наполовину знала, что должна ответить: «Нет», — но не ответила.
Он стащил с меня трусики. О последующих нескольких минутах я помню лишь, как мои ноги все время соскальзывали с, софы. Найджел пыхтел мне в ухо, и было больно, очень больно, а потом он закричал и, казалось, все кончилось… И я поняла, что он не вышел.
Дождь слегка приутих, было темно.
Когда я попыталась выбраться из-под него, он проснулся и спросил, в порядке ли я.
— Надо идти. Я уже опаздываю.
— Проводить тебя домой?
Надо отдать должное Найджелу Миллеру, если его и в самом деле так звали: он был хорошо воспитан.
Но внезапно я совершенно перестала его выносить. «Саму себя я еще могу выносить», — подумала я, чувствуя боль, а потом противную липкость, когда натягивала брюки.
То, что произошло, и то, как я чувствовала себя, пока это происходило, как я чувствовала себя сейчас, было очень интересным и в некотором роде разумным. Но я бы уже не считала это интересным и разумным, если бы рядом со мной тащился Найджел. Это я знала наверняка.
И не сомневалась: должно быть заметно, что я больше не девственница. Когда меня догнала машина, я налегла на педали, летя домой. Мне казалось, что водитель должен заметить, насколько я стала другой.
Лоампит-хилл пересекала «зебра». Когда я остановилась, чтобы пропустить старую леди, та сказала: «Спасибо», — а я подумала: знает ли она?
Я была уверена, что тетя Элейн и дядя Гарет тут же все распознают.
Оставив велосипед в сарае, я вошла через заднюю дверь. Тетя Элейн стояла на коленях на кухонном полу, все было покрыто сажей и угольной пылью: кухонная плита забастовала. А когда я поздоровалась и спросила, могу ли чем-нибудь помочь, тетя ответила, что крыша в мастерской снова протекла и вода уничтожила несколько сотен фунтов ценных товаров.
— И ты насквозь промокла, милая Уна. Лучше поскорей поднимись наверх и переоденься, а то простудишься. Лайонел приезжает нынче вечером.
Я потащилась вверх по лестнице, замерзшая и дрожащая, желая лишь одного: принять горячую ванну, на которую не было сил. И в то же время при каждом шаге легкое горячее жжение между ног говорило мне, что я полностью изменилась.
