— Как твоя мама? И Кит? — спрашивает он.
— Она в порядке. У Кита был сердечный приступ, и они дали мне денег, чтобы я приехала на Рождество, но теперь он в порядке. Снег был невероятный.
— Передай ей привет от меня, когда снова с ней свяжешься.
Таким становится брак или сожительство и его конец? Вежливым «ничто»?
Потом я вспоминаю оклик Адама, как только я поворачивала ключ в замке. Вспоминаю, как мое сердце сжималось каждый раз, когда он проходил через паспортный контроль и оборачивался, чтобы улыбнуться напоследок. Вспоминаю запах его шеи сзади или его запястья, когда мы лежали, свернувшись вместе в кровати.
Нет, брак не всегда заканчивается вежливыми фразами. Тогда что же горит во мне, когда я смотрю на Марка?
Во мне снова корчится гнев, только не на него, а на себя саму, на эту вспышку желания, которая вычеркивает Адама и швыряет нашу любовь в темноту.
Желание.
Я должна была понять, что именно чувствую.
Никакого умелого притворства.
Некий трюк, который сыграли со мной утомление, или горе, или запоздалый шок старой привязанности.
Желание.
Ни больше ни меньше. Определенно не больше.
— Итак, чем ты занимаешься, Марк? — интересуется Морган, отпивая от своей пинты легкого пива. — Все еще работаешь на «Национальный трест»?
— Взял у них отступные деньги и уволился в связи с сокращением штатов. Пока осматриваюсь… Только… — Он замолкает и смотрит на меня, и я киваю. — Просто есть одна возможность. Фамильный дом Уны можно реставрировать. Я мог бы с этим помочь.
— А, да, помню, — замечает Морган, глядя на меня. — Это… Часовня?
— Чантри,
[107]
— говорит Марк.
— Помню, Марк часто говорил обо всех вас. Целая семья, живущая вместе? — Морган задает вопрос так, будто ей действительно интересно.
— Да, мои бабушка и дедушка, дяди и тетя Элейн. После смерти моих родителей они были моими опекунами. И кузина Иззи — Изода, — и Лайонел.
Я чувствую уколы тревоги, думая о том, что Иззи может сказать Фергюсу, если вообще что-нибудь скажет.
— Там всегда жили и другие люди, например Марк, который помогал управляться с «Пресс». Или гостившие друзья, или беженцы… После войны их было много. Мой дядя Гарет все еще владеет «Пресс», но, похоже, ему придется его продать. Но теперь, когда Марк снова на борту… Но еще рано загадывать.
— Похоже, это было здорово — все эти люди… А я по большей части жила только с мамой. Пока не появился Марк.
Морган улыбается, ее лицо и голос не омрачены никакими невысказанными противоречиями. Что бы ни случилось тогда, похоже, это не оставило после себя никакой боли, никакого вывихнутого внутреннего разлада, никакого безмолвия… ничего.
— Как… Как ее зовут? Изольда?
— Изода. Это из Томаса Мэлори — «Смерть Артура». Все наши имена оттуда. — Ее глаза сияют, поэтому я продолжаю: — Кай, мой отец, и Элейн, и Гарет, который все еще управляет «Пресс». Иззи — Изода, ее дочь — Фэй, а сын Лайонела — Фергюс. Я единственная, кто не входит в список, — говорю я, чувствуя что-то вроде мурашек на коже, как будто Марк внезапно шевельнулся. — И все-таки мое имя артуровское. Уна — из «Королевы фей» Спенсера.
[108]
— Морган открывает рот, и я, зная, что она собирается сказать, добавляю: — И твое имя тоже, так ведь?
— Да, я думала, что Морган была классной… И невольно чувствуешь, что все это совсем близко. Не артуровское время, но… иметь дедушку и бабушку, иметь историю. Дом… Вы сказали, что бомба разрушила его средневековую часть? Это было во время Второй мировой войны?
— Да, — говорит Марк.
— Не очень-то могу себе это представить, — качает головой Морган. — Я имею в виду, что мы видим все это по телевизору и в фильмах… Но когда речь идет об улицах, которые вы знаете… О людях, которых вы знаете… Некоторые старики и старушки там, где я работаю, имеют удивительную память, хотя понятия не имеют, какой сегодня день. Там есть одна старая леди, которая была медсестрой во время Первой мировой войны, в траншеях. Не так давно мы праздновали ее сотый день рождения, и она в здравом уме. Помните сериал по телевидению — «Испытания юности»? Так она говорит, что они там все переврали.
— Да помогут Небеса тому, кто попытается переделать прошлое, когда за этим наблюдают такие острые глаза, как у нее, — смеюсь я и встаю, чтобы принести еще выпить.
— А это ваше паломничество, — говорит Морган, когда я возвращаюсь, — оно связано с вашей работой?
Я объясняю кратко, но как можно ясней, так как она сказала, что не занималась в школе средневековой историей.
— Но паломничество… — кивая, говорит Морган.
— Так это называет Марк. Я полагаю, что слово совершенно уместно, весьма уместно, хотя представляет эту поездку слишком грандиозной. Я могла бы увидеть гораздо больше, если бы не приходилось ехать в машине. Но… Ощущение расстояния между городами очень помогает, особенно когда речь идет об Энтони.
— Это немного похоже на прогулку дзэн.
— На что? — спрашиваю я.
— Думаю, она об искусстве ухода за мотоциклом,
[109]
— говорит Марк.
— Своего рода медитация, — поясняет Морган, улыбаясь при виде его веселья. Намек Марка на цинизм — если это было цинизмом — не задевает ее. — Ты идешь куда-то, но при этом замечаешь все, что встретилось тебе по дороге к цели твоего назначения.
— Ты имеешь в виду пейзажи? Пение птиц? Ветер? — спрашиваю я.
— Да, но еще больше — собственное тело. Если ты делаешь все правильно, ты как будто наблюдаешь за тем, как твоя пятка касается земли, как потом перекатываешься на носок, снова отрываешь ногу от земли, а вторая нога описывает полукруг. И то, как двигаются твои руки, и какие ощущения в плечах, и так далее. Дело в самих движениях, но в то же время ты перемещаешься куда-то, а не просто медитируешь, сидя неподвижно, когда движение существует только в твоей голове.
Морган говорит — и как будто одаряет меня видением того, что не давалось мне в машине и в замке. Энтони присутствует во мне: его тело вбирает движения его лошади, поскрипывает седло, позвякивают монеты и мечи, пыль забивается ему в нос, ощущается запах горячей, потертой кожи… И неизменно частью его существования остается осознание: там, куда он направляется, его ждет смерть.
