– Ты помнишь банки в доме Гогов?
Он кивнул. Ему становилось все труднее подбирать слова, собираться с мыслями. Вместо того чтобы прекратить пить и изгнать туман из головы, он храбро опрокинул стакан и протянул его Стеф. Слишком торопишься доказать, что ты мужчина, насмешливо хмыкнуло его глубинное «я». Она безмолвно налила ему вина, ничем не выразив своего неодобрения.
– Ну, ты никогда не догадаешься, что в них было…
– Их дерьмо.
– А, так ты знал?
Пиб надеялся поразить ее своим открытием, как некогда они с Пьером-Жаном старались ошеломить девчонок во время переменки на школьном дворе. Вкус вина вдруг стал кислым и как будто застрял у него в горле, очертания комнаты потеряли четкость и цвет.
– Что еще могли наложить туда эти засранцы? – пробормотала Стеф.
– Это… это отвратно, а?
– Только для тех, кому противны вид и запах дерьма.
Она встала, подошла к окну, стала смотреть на улицу, где неслись потоки воды. Пиб уставился на ее ноги, полосатые, как у зебры, из-за отбрасываемой стулом тени.
Трисомики ринулись к ней, обступили ее плотной шумной стеной. Он хотел попросить их отойти, но слова словно прилипли к его губам, толстым и вязким, как тина. Он решил подняться, но на ногах не устоял и, мягко опустившись на пол, обмяк между ножками стула и стола.
– Ты проспал почти пятнадцать часов…
Для Пиба пробуждение оказалось не из самых приятных: голова тяжелая, язык ватный, веки свинцовые, кишки словно спутанные. Чье-то влажное дыхание овевало ему лицо и грудь. Неяркий свет ночника создавал ореол вокруг маленького столика у кровати и изголовья. Тишину разрывали какие-то равномерные хлопки. Стеф сидела на краю постели, но Пиб видел только ее глаза и часть лба. Дуновением холодного воздуха чуть приподняло простыню, и он понял, что лежит голый.
– Это ты меня раздела?
Каждое слово отдавалось у него в голове, словно молотом били по наковальне.
– Я и мои друзья.
– Ты хочешь сказать… гоголы?
[6]
– Им очень понравилось. У них запрещено смотреть на обнаженное тело и прикасаться к нему. Они восприняли это как подарок.
– Ну, ты даешь! Они злобные, ненавидят меня. Содрали бы с живого кожу, если бы могли.
От улыбки Стеф в темноте открылся неясный слабый просвет.
– Да они тебя ласкали, неужели не помнишь?
Более сильный, чем прежде, звук привлек внимание Пиба. В задней стене возник прямоугольник, окно, чьи приоткрытые створки хлопали при каждом порыве ветра.
– Везде?
– Ни одного местечка не пропустили.
– И ты их не остановила…
– Зачем? Они не делали ничего дурного.
– А тебя? Тебя они никогда не…
– Я позволяю им рассматривать себя, иногда трогать. В остальном они выходят из положения между собой.
– А на тебя они не покушались?
– Такого не было и не будет.
Пиб натянул простыню на плечи. В нем боролись два чувства: удовольствие от присутствия Стеф и раздражение от ее ответов. Она и в самом деле разрешила своим дебилам прикасаться к нему и гладить его? И позволяла им глазеть на себя, давала себя трогать? Он не верил в это, она говорит чепуху, чтобы позлить его, сбить с толку. Как обычно. Однако кожа у него подрагивала, словно припоминая о тайных ласках.
– Хочешь, я буду спать с тобой?
Она задала вопрос с той же невинностью, с той же непринужденностью, которые сквозили в каждом ее слове. Ее предложение ошеломило его. Он вдруг вспомнил, что едва вышел из детского возраста, что не готов к играм взрослых. И потом, после вчерашней пьянки у него остались болезненные, тошнотворные ощущения.
– Я только полежу рядом, – уточнила Стеф.
Не ожидая ответа Пиба, она стянула через голову платье, скинула нижнее белье и скользнула под простыню. Он не посмел даже шевельнуться, когда она потушила ночник, в голове у него вихрем проносились мысли о том, что следует делать парню в такой ситуации. Он вспомнил идиотские разговоры на переменках в школе, когда они с приятелями старались поразить друг друга своими познаниями. Самые дерзкие утверждали, что шпионили за родителями, подсматривая в замочную скважину или через дырку в стене. Из вороха всей этой бредовой информации они вынесли убеждение, что мужчина должен совершать такие же движения, как пес, покрывающий сучку, все более и более убыстряя темп, пока женщина не начнет тяжело дышать и вскрикивать. Кто-то из ребят сказал, что его мать тяжело дышит и кричит сама по себе, так что отцу незачем залезать на нее. На дурачка, который даже не умел отличить крик матери, получающей наслаждение, от крика матери, которая бранится, все посмотрели с состраданием – но в то же время с замешательством.
Наверное, он бы всю ночь просидел, скорчившись у изголовья кровати, если бы рука Стеф не ухватила его за плечо и не принудила лечь. Он дрожал всем телом, от холода, конечно, но прежде всего от страха, пришедшего из глубины веков. Сомневаясь в себе, он повернулся к ней спиной и притулился на краю постели, чтобы не касаться ее. Окоченев до костей, он боролся с желанием прижаться к ней, не столько ощущая, сколько предугадывая ее жар, так контрастирующий с его собственным оцепенением. Он безмолвно просил ее взять инициативу на себя, совершить те необходимые движения, которые ему были недоступны. Тогда, словно услышав его мольбу, она, легкая как ветерок, прильнула к нему, обвила рукой талию, положила ладонь на живот. Несказанное тепло разлилось по всему его телу, уняло дрожь, уничтожило страх, а вместе с ним и всякое желание. Ощущая дыхание Стеф затылком, прикосновение ее грудей к спине, бедер к ягодицам, чувствуя, как сплетаются их ноги, он нырнул с головой в волну нежности, которая превосходила все хвастливые рассказы приятелей на школьном дворе и наполнила его счастьем.
Сквозь широко открытое окно лился свет. От вчерашней пьянки и блужданий в лесу не осталось и следа. Он немного поиграл со штуковиной, напрягшейся, как всегда по утрам, и сказал себе, что упустил свой шанс со Стеф. Ее не было ни в постели, ни в комнате. Его это не встревожило – все его тревоги минувшей ночью развеялись. Он встал с кровати и подошел к окну. Над улицами и пустынными площадями угрожающе нависали низкие тяжелые облака. Европейское правительство, поглощенное войной, бросило на произвол судьбы небольшие поселения, подвергающиеся постоянным атакам исламистов. Только крупным городам обеспечивали кое-какую защиту, впрочем, смехотворными средствами. После ливня давно не чищенные стоки были все так же переполнены водой. С колокольни одной из двух церквей раздавался долгий зловещий звон.
Двенадцать ударов. Он провел почти целые сутки в этой комнате с коврами и старомодной мебелью. Его одежда грудой лежала у кровати. Он спросил себя, не стянули ли гоголы пушку. Лихорадочно обшарил карманы парки и с облегчением нащупал гладкую холодную рукоять своей пушки. Вещи были грязные, влажные, пропитанные запахом земли и пота. Он напялил их с отвращением.
