В дверях стоял Эйдолон с каменным выражением лица; его глаза ничего не выражали. В груди у нее защемило и перехватило дыхание. Боже, она уже и забыла, как хорош он в рабочей одежде, которая подчеркивала его широкие плечи, а V-образный вырез рубашки открывал загорелую кожу с легким пушком черных волос. Татуировка на его мускулистой руке завораживала своим движением, она едва не достигла оргазма от одного его вида.
Даже несмотря на каменную маску, Эйдолон был самым горячим мужчиной из всех, которых она видела.
— Что случилось?
— Что ж, я тоже по тебе соскучилась, Хеллбой.
Эйдолон одарил ее холодным взглядом.
— Что ты сделала на этот раз?
— Она вступила в бой с Дэвом. — Они с Шейдом выкатили ее из машины. Помимо братьев ее встречали гуманоидного и негуманоидного вида создания, которые смотрели на нее с нескрываемой ненавистью.
— Я не напрашивалась на драку.
Шейд усмехнулся совсем как Эйдолон.
— Ага, ты просто шла посреди гетто для демонов и попала в засаду.
— Что случилось с Дэвом? — спросил Эйдолон.
Тишина, повисшая в ожидании ее ответа, была сравнима с тишиной, которая царит во время смертной казни перед тем мигом, когда лезвие гильотины стремительно летит вниз.
Ей хотелось сказать, что она убила его, но это было бы сродни суициду.
— Он ушел.
— Ну-ну. — Эйдолон и Шейд поместили ее в закрытый бокс, задернув штору, отрезав тем самым зевак.
— Где Рейт? — спросил Шейд.
— Охотится.
Глубокий, низкий голос Эйдолона производил на нее практически тот же эффект, что и прикосновения Шейда ранее, в машине.
— Зачем ты позвонила нам, Тайла?
«Потому что мой босс попросила меня сделать это».
От чувства вины ей стало практически так же больно, как и от ран, но тут она посмотрела на Шейда. Судя по выражению его лица, он предпочел бы скорее убить ее, чем лечить.
— Мне не нужно, чтобы кто-то расспрашивал об этой ране и о том, почему она не заживает. — Это было правдой. Эта мысль причиняла боль, потому что она чувствовала, как все дальше и дальше отстраняется от тех, кого считала своей единственной семьей, и если она не может положиться на них, то больше у нее ничего не осталось.
— Что ж, умно, — сказал он, натягивая медицинские перчатки.
Закончив с перчатками, Эйдолон взялся за каталку с одной стороны, Шейд помог ему с другой, и они на «раз-два-три» перенесли ее на стол, где она спокойно лежала, пока Шейд закреплял ее запястья и лодыжки в вязках, а Эйдолон ощупывал рану, которая не болела благодаря помощи Шейда. Пальцы Эйдолона мягко ощупали все ноющие места за исключением того, что между ног. Боль становилась все сильнее, она подумала: это только в ее воображении, или Эйдолон проделывает и такие фокусы?
Его пальцы больше не ощупывали рану, а вместо этого начали ласкать чувствительную кожу на ее животе. Сквозь тонкий латекс его перчаток она могла чувствовать пульсацию его татуировок. Их взгляды встретились, в его карих глазах мелькнули золотые искорки.
— Эйдолон! — Шейд помахал рукой перед лицом брата. Он отпрянул, когда Эйдолон зашипел, золотые искорки в его глазах заплясали. — Черт, Эйдолон, соберись! Сделать тебе переливание?
На какой-то момент Хеллбой замер, грудь его тяжело вздымалась, потом он закрыл глаза и глубоко вздохнул:
— Нет, все в порядке. — Его голос был низким, с перекатами, когда он, повернувшись, встретился взглядом с глазами Шейда. — Все в порядке.
Она подумала, связан ли эсгенезис с тем, что сейчас происходит с Эйдолоном, но спросить не решалась — просто смотрела, как Эйдолон пальпирует ее рану. Она почувствовала покалывание в животе, точно такое, как тогда, с круэнтусом в битве у Нэнси.
— Надо накладывать швы.
— Почему бы не исцелить эту рану как все остальные? — спросила она.
— Надо действовать с учетом твоей изменяющейся физиологии.
Шейд и Эйдолон обменялись взглядами.
— Ты сказал ей?
— Она должна была знать.
Шейд начал изливаться на каком-то неизвестном наречии. Эйдолон что-то раздраженно отвечал ему.
— Невежливо говорить на чужом языке при посторонних.
— Иди к черту, убийца. — Шейд освободил ей запястья, и живот тотчас пронзила боль.
Она с трудом перевела дыхание и еле удержалась от того, чтобы вновь не показать свою слабость.
— Какого… Шейд. — Эйдолон взял инструмент и нить с металлического подноса. — Сделай так, чтобы ей не было больно.
— Мы не можем снова лечить ее. Ты пренебрегаешь пунктом хартии о неоказании помощи этим отбросам эгисам.
— Я не могу бездействовать.
— Не можешь не делать? Вспомни, что произошло с Нэнси! С Люком! Должно быть, и она во всем этом замешана.
— А кто такой Люк? — процедила она сквозь зубы.
Зло поглядев на Шейда, Эйдолон ответил:
— Наш сотрудник. Оборотень. Эгисы подкараулили его в его собственном доме, где он заперся во время фазы полной луны. Они убили его подругу, но ему удалось спастись.
— Животные, — прорычал Шейд. — Он даже сказал, что они пахли как животные. Обезьяны. Но он все же угробил двух ваших подонков.
Трей и Мишель. Понимание этого пронзило ее, и следующий вздох снова дался ей с трудом. Кайнан сказал, что Хранители попали в засаду.
— Вы лжете. За ними охотились…
— Ты что, была там? — Это был не вопрос, а скорее обвинение.
— Нет.
— Ну да, конечно. — В глазах Шейда мелькнула тень… именно тень, которая превратила его и без того темные глаза в совершенно черные, когда он взглянул на Эйдолона через стол. — А что, если она была там? Это что-то меняет для тебя? Или ты и после этого собираешься возиться с ней словно…
— Разговор закончен. — Тон Эйдолона предвещал грозу. — Обездвижь ее.
Проклиная все на свете, Шейд снова схватил ее запястье, но в то же мгновение ее накрыла волна тепла. Она почувствовала кое-что еще. Благодарность. Эйдолон не мог уничтожить ее в госпитале — она знала это, — но он также не мог облегчить ее боль. Если бы он захотел, чтобы она страдала, она страдала бы. Интересно, если бы ситуация была обратная, сделала ли бы она то же самое?
— Нет, — прошептала она, и Эйдолон нахмурился.
— Ты все еще чувствуешь боль? — Он положил руку на ее запястье, чтобы проверить пульс. — Что такое?
— Извини, — выдавила она. — Поговори со мной.
Он посмотрел на нее как на умалишенную, Шейд покачал головой, но когда они вернулись к своим обязанностям, она поняла, что начинает чувствовать к демонам нечто другое, чем просто слепую ненависть.
